«Прекрати свою истерику. Тебе лучше будет отправиться в лазарет, дитя мое. Иди же», – сказала мать Карлин.
Айви дождалась, пока пройдет волна особенно острых спазмов, а затем, пошатываясь, вышла в холл. Она почувствовала большое облегчение при упоминании о лазарете. Быть может, там к ней наконец хоть кто-то проявит немного доброты, утешит, успокоит. Как же она ошибалась в своих ожиданиях!
Она собрала волю в кулак и снова взялась за ручку. Сестра Фейт скоро вернется, а другого шанса закончить письмо уже не представится.
Когда я добралась до лазарета, меня заперли в нем совершенно одну. В палате, которую я отмывала от крови всего неделей раньше, где, как я начала подозревать, скоро снова прольется много крови.
Ночью, оставленная в полном одиночестве, я много думала о том мертвом младенце. Мне казалось, что мучившая меня боль была предвестницей того, что и наш ребеночек тоже умрет. Монахини, по одной, в разное время заходили ко мне, причем каждая велела вести себя тихо, прекратить истерику, говорили, что это наказание за грехи моей плоти. Я пыталась набраться храбрости, но боль становилась нестерпимой. Я плакала и звала к себе свою маму, отца, тебя. Но, разумеется, никто не пришел.
Она снова прервалась, положив письмо и ручку рядом с собой. Затем закрыла лицо ладонями. Воспоминания тоже причиняли мучения: как она лежала на полу одна в кромешной тьме, и до нее не доносилось ни звука, во всем доме царила мертвая тишина. С каждым новым приливом боли она начинала постепенно терять рассудок. Теперь она помнила: ей неожиданно привиделись ботинки отца, возникшие на полу прямо напротив нее. Они были начищены до такого блеска, что она могла видеть в них собственное отражение. Она подняла взгляд на него, он улыбался, глядя сверху вниз.
«Папочка, помоги мне».
«Милая, ты так прекрасно справляешься, что я горд за тебя». – Он снял шляпу и присел на корточки рядом с ней.
«Я умру. Не могу больше терпеть боль».
«Ты сможешь. Подумай о том, что ты приобретешь, когда все закончится».
Она ощутила новый приступ боли и потянулась к нему рукой.
«Пожалуйста, позаботься о ребенке, если со мной что-то случится».
Он взял ее руку в свою.
«Наберись терпения и смелости, Айви. Я всегда буду заботиться о тебе. О вас обеих».
Она тряхнула головой, отгоняя прочь воспоминания, и снова взялась за ручку. Ей нужно было сосредоточиться и закончить письмо до возвращения сестры Фейт.
Думаю, я действительно была на грани смерти, когда пришел доктор Джейкобсон. Я умоляла его спасти моего младенца, а он разрезал мне живот. Причем так, что у меня возникло ощущение, будто меня распилили пополам. А потом я услышала плач, и вот она появилась на свет. Наша детка. Я спросила доктора Джейкобсона, виделся ли он с моей матерью. Упрашивала его сразу же отправить меня домой. Но он не стал со мной разговаривать, а просто ушел, оставив мне Роуз. Надеюсь, он рассказал маме о ней.
После того как доктор удалился, они стали накладывать мне швы. Это оказалось даже больнее самих родов. Монахиня, которой это поручили, была неуклюжей и старой. У нее постоянно падали с носа очки.
Я не могу ходить уже много дней, но сестры говорят, что скоро я должна буду вернуться к работе, чтобы отработать свое содержание в приюте. Я написала маме и дяде Фрэнку письмо с просьбой заплатить сто фунтов долга за мое питание и роды, но они мне не ответили. Мне сказали, что обычный срок пребывания девушек здесь составляет три года. Я сойду с ума, если задержусь в этом месте так долго.
Детская находится рядом с лазаретом, и я слышу плач младенцев все дни и ночи. Это похоже на наказание. Я дохожу до безумия, думая, что слышу плач Роуз, но не могу навестить ее.
Моя грудь переполнена молоком, нам не позволяют кормить своих детей, как предписано самой природой. Вместо материнского молока им дают какую-то искусственную смесь в бутылочках. Вероятно, таким образом они стремятся разорвать естественные узы, связывающие мать и ребенка. Меня заставляют пить специальные таблетки, чтобы мое молоко высыхало, но пилюли оказывают эффект недостаточно быстро. По ночам у меня молоко вытекает, а соски воспалились. Старшая сестра страшно злится, когда замечает, что я снова намочила простыни. Она уже сыта по горло моим затянувшимся лечением в лазарете, устала от моих слез, как и от того, что она называет истериками.
Я очень скучаю по своей малышке. Для меня невыносимо даже представить себе, как кто-то чужой забирает ее отсюда. Она должна быть со мной, с нами обоими.
Пожалуйста, любовь моя, приезжай и увези нас, чтобы мы стали наконец настоящей семьей. Умоляю, приезжай как можно скорее. До того, как Роуз удочерят и она будет потеряна для нас навсегда.
С вечной любовью к тебе.
Она дописывала последние слова, когда услышала скрежет ключа в замке, и быстро засунула письмо в конверт, тоже принесенный Патришией. Сестра Фейт принесла миску пустого супа и кусок хлеба.
«Вот, можешь теперь поесть».
«Спасибо, сестра». – Айви с благодарностью взяла у нее миску.
«Необходимо срочно замочить эти грязные простыни, или они уже не отстираются никогда», – сказала сестра Фейт, но без малейшей злобы в голосе.
«Извините за беспокойство, сестра, – с искренним раскаянием отозвалась Айви. – Я сделаю это сейчас же».
Она хотела поставить миску с супом на пол.
«Не надо. Я займусь ими сама. Мать Карлин может прийти к тебе уже завтра утром, и тогда ты будешь вынуждена вернуться к работе».
«Спасибо», – сказала Айви и начала жадно есть принесенную ей скудную пищу.
Глава 17
5 февраля 2017 года, воскресенье
Сэм остановила машину перед домом, где находилась квартира Бена, на сердце у нее было тяжело. Она до сих пор помнила тот день, она находилась уже на последнем сроке беременности, когда они нашли для себя здесь жилье, посетив прежде бессчетное количество других квартир. Когда им показали этот дом, он сразу понравился им обоим. Квартира на первом этаже нуждалась, конечно, в косметическом ремонте, но зато имелся небольшой внутренний дворик с садом, а в гостиной камин, отапливаемый дровами. Они переехали на следующий день после свадьбы, и Бен попытался перенести ее на руках через порог, но она была на восьмом месяце, и он чуть не надорвал себе мышцы спины.
Потом Бен по большей части валялся на диване, а отделкой занимались она сама и дедушка. Но главным украшением жилища стал, конечно, ее огромный живот. Нана сшила для них подушечки, а дед выделил кое-какую мебель из своего антикварного магазина, и постепенно они начали воспринимать квартиру как свой настоящий, единственно возможный дом. Она не просто полюбила это место. Ей до сих пор были дороги воспоминания о совместной жизни здесь: как они принимали ванну втроем, как Эмма сделала в гостиной свои первые шаги. Быстрая перемотка на четыре года вперед, и вот, в разгар очередной ссоры, она высказала предположение, что ей с Эммой надо бы, наверное, съехать на время туда, где для них будет больше места. И была в шоке, что Бен с радостью согласился на это.
