Речь королевы попала точно в цель. В субботу 5 декабря, через четыре дня после выступления спикера Кроука с отчетом перед палатой общин, последняя проголосовала за введение налогов, которых требовала Елизавета и которые, согласно подсчетам Сесила, должны были принести ей целых 600 000 фунтов
[1425]. И все же сложившаяся ситуация была не настолько радужной, как может показаться на первый взгляд
[1426]. Далеко не все парламентарии остались удовлетворены данными ею обещаниями и теми незначительными уступками, на которые королева согласилась пойти. Трое из выборных представителей настаивали, что предложения королевы о реформировании ненавистных монополий должны быть четко зафиксированы в письменном виде и внесены в протоколы палаты. Один из них, Грегори Донхолт, представитель от города Лонстон в графстве Корнуолл и личный секретарь лорда — хранителя Большой печати Эгертона, до этого дня считавшийся главным кандидатом на весьма завидную должность мастера свитков Канцлерского суда. Однако проявленная на заседании дерзость стоила ему монаршего расположения: как только парламентская сессия подошла к концу, Елизавета мстительно отказала Донхолту в продвижении по службе
[1427].
Аналогичным образом в высших кругах отнеслись и к очередной жалобе на монополию Эдуарда Дарси на продажу игральных карт, поданной уже после того, как члены палаты разъехались по домам на Рождество. От этой жалобы тайные советники грубо отмахнулись, объяснив это тем, что королева не обещала реформировать никакие монополии помимо упомянутых в ее официальном заявлении. А затем издали поражающий своей жестокостью указ, согласно которому «упрямые и непокорные лица», не пожелавшие оставить свои попытки аннулировать грант Дарси, должны быть взяты под стражу и отправиться в тюрьму, если немедленно не прекратят свои нападки и не отзовут выдвинутые обвинения. Кроме того, эти люди обязаны выплатить Дарси внушительную компенсацию за совершенное ими посягательство на его законные права. Единственным шансом на их защиту была передача дела в Суд королевской скамьи
[1428].
И все же, несмотря на резкий отпор, критики Дарси сдаваться не собирались. Подданные Елизаветы более не желали мириться с ее «данной Богом королевской прерогативой», позволявшей ей по своему усмотрению решать, чем они должны торговать и что они имеют право производить и импортировать. Сразу же по окончании разбирательств, начатых Тайным советом, лондонский торговец галантерейными товарами по имени Томас Аллен самостоятельно изготовил и продал крупную партию игральных карт, посоветовав Дарси попробовать предъявить ему иск. Дарси так и сделал.
И — победа осталась за Алленом. Верховный судья Попхэм, разрывавшийся между своими противоречивыми обязательствами, но полагавший, что обязанность судьи защищать законы своей страны важнее предъявленного лично ему требования оправдать нечто, чему на самом деле оправданий нет, постановил, что Аллен может и дальше свободно продавать свои карты, и несколько саркастично добавил, что Елизавета «была введена в заблуждение» своим грантом. «Ее Величество, — продолжал Попхэм, — предполагала, что ее грант будет использован во благо ее народа», и не могла знать, что Дарси использует его лишь для того, чтобы набивать свои карманы, непомерно взвинчивая цены на выпущенные им карты
[1429].
На первый взгляд решение Попхэма должно было оказать весьма значительное влияние на дальнейшее развитие событий, но на практике количество выдаваемых грантов после суда над Алленом нисколько не уменьшилось. Любой ремесленник, пожелавший оспорить условия какой-либо из монополий, все так же вынужден был подавать жалобу в суд, рискуя ввязаться в затяжное, недешевое и потенциально опасное для него же разбирательство. Несмотря на свои льстивые речи, на деле Елизавета совершенно не была готова поступиться ни одним из своих драгоценных идеалов. Да и заявление о пересмотре условий отдельных монополий ее заставила выпустить лишь необходимость в деньгах на операцию в Ирландии, и ничего более. Елизавета ни в коем случае не собиралась отказываться от защиты прав и привилегий короны, и даже в своем заявлении не преминула недвусмысленно подчеркнуть, что решение лишить двенадцать наиболее вредоносных монополий законной силы она приняла «лишь Своею милостью и благосклонностью», а вовсе не потому, что к этому шагу ее принудил парламент
[1430]. Елизавета была уверена, что ее отец перевернулся бы в гробу, если бы кому-нибудь вдруг взбрело в голову, будто поставленный Богом монарх может отказаться от своих идеалов из-за требований какого-то там парламента. И уж точно не верила, что должна отвечать за свои деяния перед людьми. Главная проблема ее заключалась в том, что в это поверили другие.
22
Будущее висит на волоске
Елизавета была полна решимости доказать, что возраст ей не помеха. После казни графа Эссекса она вела себя на публике нарочито непринужденно, стараясь продемонстрировать, что она «не так стара, как многим представляется»
[1431].Симптомы ее физической слабости впервые стали очевидны осенью 1600 года, когда королева посетила особняк Роберта Сидни, замок Бейнард, расположенный неподалеку от лондонского района Блэкфрайарз. По приезде она выглядела заметно уставшей и за обедом съела чуть больше «двух кусочков фруктового торта» и сделала «небольшой глоток сладкого ликера из золотой чаши». Церемониймейстеры уже удалились, и, чтобы подняться наверх, она была вынуждена позвать слуг: королева была без сил и еле передвигалась по замку
[1432].
Согласно воспоминаниям бывшего клерка Бёрли Джона Клэпхэма, которыми он поделился после смерти Елизаветы, ее излюбленным средством «омоложения» в тот период стали пышные наряды. Он рассказывал, что в последние годы она облачалась в особенно красивые платья в надежде, что придворным, ослепленным красотой ее одеяний, будет труднее заметить признаки старения и увядания ее природной красоты
[1433]. Еще одним способом представить королеву в выгодном свете стала тщательная организация ее публичных появлений. «Она часто ездила за границу и посещала даже те представления, которые не могли ей нравиться, с единственной целью — показать, что она здорова телом и душой, в чем, вероятно учитывая ее возраст, люди могли усомниться», — писал Клэпхэм
[1434].
