Кейт служила фрейлиной Елизаветы с тех пор, как ей едва исполнилось пятнадцать. Хотя ее младшая сестра Филадельфия Скроуп была еще жива, говорили, что она никогда не была близка с королевой так, как Кейт. Все близкие Елизаветы, знавшие ее еще до восхождения на трон, уже умерли. Смерть Кейт напомнила Елизавете, что и она не вечна. Она уже прожила дольше, чем ее отец, ее дед Генрих VII и ее братья и сестры. Но, если вскоре уйдет и она, кто должен будет сменить ее? Тирон еще не сдался и вел в Ольстере партизанскую войну. В Испании продолжали искать нового претендента-католика. Страна стояла перед целым рядом важных, нерешенных вопросов: будущее Англии висело на волоске.
23
Последнее бдение
В среду 16 февраля 1603 года Елизавета наконец признала: она не сумеет удержать Ирландию под своей властью до своей смерти, если не договорится с Тироном. Она полагала своим священным долгом сохранение монархии в том виде, в каком та перешла к ней в день ее коронации. Уверенная, что жить ей осталось уже недолго, королева продиктовала Маунтджою следующее письмо:
Мы полагаем, что Нам вполне удалось показать миру, что сохранение сего королевства и людей, его населяющих, безмерно заботит Нас. За последнее время Нам доводилось отвечать отказом на многие и многие предложения его; Мы, однако, делали это лишь потому, что Наша честь ни за что не позволила бы Нам с легкостью одарить расположением того, кто явился причиной столь многочисленных страданий Наших подданных. И все же, коль скоро общее согласие таково, что перемены сии могут пойти во благо государству, ибо остановят пролитие христианской крови… Мы согласны с сей же минуты отбросить все, что идет вразрез с Нашими личными устремлениями в изложенном вопросе, и готовы признать, что милосердие является для верховного правителя качеством не менее важным, чем строгость и справедливость
[1511].
Однако даже теперь королева не была готова дать своему главному советнику полную свободу действий. Она предупреждала его, что ему следует «действовать с осторожностью и сохранять Наше достоинство в любых обстоятельствах»; «[Тирона] следует оставить в живых; по прибытии для него должны быть созданы условия, коими Мы сочтем достойным и уместным одарить его». Маунтджой, внимательно изучивший письмо Елизаветы при содействии своего секретаря, пожаловался ему, что королева фактически приказала «послать за Тироном, пообещав лишь сохранить ему жизнь и ничего более» в обмен на непротивление с его стороны. Любые дополнительные условия потребовали бы ее личного одобрения
[1512].
На следующий же день, однако, намерения королевы вновь резко изменились; она отправила Маунтджою еще одно послание, в котором предоставляла ему большую свободу действий и позволяла пообещать Тирону не только жизнь, но также свободу и помилование. Она не собиралась обсуждать с Тироном больные религиозные вопросы, но дала понять, что лидеру мятежников можно не «слишком опасаться преследований» в связи с его католическими убеждениями. Королева потребовала, чтобы войска Тирона освободили Ольстер, и пообещала, что, как только его гарнизон оставит город и свободный проезд по территории будет восстановлен, эти земли вновь перейдут под его власть. Единственным камнем преткновения для королевы оставалось имя мятежника: Елизавета понимала, что имя Тирона в умах людей всегда будет ассоциироваться с бунтом, и потому намеревалась объявить его вне закона. Предводитель восстания, настаивала королева, должен отказаться от родового имени и взять другое
[1513].
На следующий день Сесил изложил Маунтджою те же условия еще раз, уточнив при этом некоторые детали. В постскриптуме к своему посланию он прямо указал на уязвимое состояние королевы и терзавшее ее беспокойство, добавив, что королева находится «в конфликте с самою собой». Обсуждение условий мирного соглашения с предателем казалось Елизавете страшным грехом, и в то же время переговоры с Тироном были ее единственной возможностью восстановить мир в Ирландии. Сесил, в свою очередь, прекрасно понимал, что Тирон в жизни не согласится отречься от родового имени, и, тщательно подбирая слова, посоветовал Маунтджою для начала разыграть перед королевой полную готовность подчиняться любым ее приказам. Он опасался, что, попадись его письмо на глаза Елизавете, она может неправильно его понять, а потому в крайне осторожных формулировках призывал лорд-наместника добиваться примирения сторон любыми средствами, какие тот сочтет нужными, даже если ему придется действовать тайком. Весьма показательно следующее признание Сесила: «иногда честному служащему в подчинении у монарха приходится напрягать усилия». В общении с ненавистным ему Эссексом Сесил подобной свободы выражения себе не позволял
[1514].
Тем временем Елизавете становилось все хуже. Согласно не-которым источникам, однажды королева произнесла: «Я не больна, я не чувствую боли, и все же я продолжаю чахнуть»
[1515]. Мучивший ее артрит на время отступил, но она терзалась невыносимой «меланхолией» и отказывалась возвращаться из Ричмонда в Уайтхолл
[1516]. У нее совершенно пропал аппетит. Ночами она страдала от привычной ей бессонницы. Урвать хотя бы пару часов сна ей удавалось лишь днем. В скором времени она слегла с бронхитом, описываемым в исторических источниках как «воспаление, которое началось в области грудной клетки и затем распространилось выше»
[1517].
Прибывший с визитом к королеве во вторник 15 марта голландский дипломат составил на французском языке более подробный отчет, предназначавшийся для Генеральных штатов. По его словам, Елизавета болела уже более двух недель. Первые десять или двенадцать дней она совсем не могла уснуть, а в последние три-четыре дня ей удавалось поспать около четырех или пяти часов за ночь. Королева вновь начала есть, но о лекарствах не желала и слышать. Из-за внезапного «истечения» гноя в горло она едва не задохнулась. Утверждалось, что этот эпизод (если он и в самом деле имел место) был вызван разрывом гнойника в ротовой полости (quelques petites apostumes dans la bouche), а не мокротой или воспалением слизистой оболочки. Это позволяет предположить, что королева также страдала от некоего заболевания пародонта. На протяжении получаса после того случая она почти не могла говорить
[1518].
