Сесил ничего не предпринимал до 9 марта, а затем передал своему агенту, возглавлявшему разведку в Эдинбурге, Джорджу Николсону, известному также под псевдонимом «голубь», который тайно доставлял послания от Сесила к Якову VI и обратно по Великой Северной дороге, новые инструкции. Сесил сообщил, что «любая плоть смертна». В заранее обреченной попытке предупредить распространение слухов о близившейся кончине королевы Сесил заявил, что жизнь королевы «находится вне опасности». «Однако, — продолжил он, — не стану отрицать, что в последние восемь или девять дней состояние ее было очень плохим. Я опасаюсь, что, ежели так будет продолжаться и далее, болезнь ослабит ее слишком сильно и Ее Величество окажется на пороге того, что, надеюсь, моим глазам все-таки не суждено увидеть»
[1519].
Когда Роберт Кэри, младший из братьев Кейт, прибыл навестить Елизавету через десять дней, королева не покидала свои покои
[1520]. До Роберта дошел слух, что Елизавета намерена посетить утреннее богослужение. Вместе с другими придворными он с нетерпением дожидался следующего утра, надеясь увидеть королеву на ее привычном месте в капелле, но она так и не появилась. Она сообщила, что послушает службу из своей личной комнаты, маленького помещения с окошком в верхней части, втиснутого в узкую галерею, соединявшую капеллу с королевскими покоями. Елизавета, как и ее отец, предпочитала возносить молитвы именно там, в одиночестве, и лишь после этого выходить к людям.
Однако и этим планам не суждено было сбыться. Начало литургии королева слушала, обессиленно лежа на подушках, которые специально для нее положили «вплотную к двери в специальную комнату» в ее покоях
[1521]. В поступке королевы прослеживается пугающее сходство с действиями ее давнего противника Филиппа II, который, умирая, слушал пение священнослужителей у алтаря монастырской церкви Эскориала через окошко в стене его спальни.
После этого состояние Елизаветы резко ухудшилось. Она почти перестала есть, упорно отказывалась ложиться в постель два дня и три ночи, и, одетая в ночную сорочку, лишь неподвижно сидела на скамейке, глядя в пространство. Она, по словам осведомленного о ситуации Джона Чемберлена, «была убеждена, что, стоит ей прилечь, встать она уже не сможет»
[1522]. О возможных причинах ее поведения поведала Элизабет Саутвелл. По утверждению Саутвелл, несколькими ночами ранее во сне к королеве явился зловещий призрак, по виду напоминавший ее саму и «освещенный пламенем». Королева боялась, что, если она ляжет в постель, кошмар вернется; ей казалось, что ужасное видение было предзнаменованием мучений, которые ожидали ее в аду
[1523].
Как заявила королева, если бы ее придворные дамы увидели то, на что смотрела она той ночью, то не стали бы убеждать ее вернуться в постель так рьяно. Сесил даже попытался заставить ее лечь силой, но она обругала его, назвав «маленьким человечком», и напомнила, что слово «должна» «не применяется в отношении особ королевской крови». По слухам, она также прибавила: «Если бы ваш отец был жив, вы не осмелились бы произнести такое; но вы знаете, что я скоро умру, и это делает вас слишком самонадеянным»
[1524].
Зловещий и многократно повторенный рассказ вряд ли можно считать безоговорочно достоверным, особенно если учесть, что в 1605 году Элизабет Саутвелл стала католичкой и бежала из страны, переодевшись прислугой. Она собиралась выйти замуж за своего (уже женатого) любовника Роберта Дадли, незаконнорожденного сына графа Лестера и баронессы Дуглас Шеффилд
[1525]. Отповедь в адрес Сесила в том виде, в котором она дошла до нас, и в самом деле могла прозвучать из уст женщины, называвшей Сесила обидными прозвищами вроде «пигмея» и «гнома», а вот утверждение Саутвелл о том, что об этих событиях ей поведала лично ее двоюродная бабка Филадельфия Скроуп, вряд ли соответствует истине. Скроуп едва ли стала бы скрывать такие сенсационные сплетни от своего брата Роберта Кэри, а он в своих весьма откровенных «Мемуарах» ни о чем подобном не упоминает. Саутвелл распространяла и другую историю — об обнаружении игральной карты, дамы червей, приколотой под сиденьем стула Елизаветы в ее личных покоях, — но этот рассказ звучит еще менее правдоподобно. Саутвелл утверждала, что булавка была воткнута точно в лоб дамы на игральной карте, а значит, кто-то пытался погубить королеву с помощью черной магии
[1526].
Убедить королеву лечь в постель сумел лишь недавно овдовевший супруг Кейт Кэри, лорд-адмирал Ноттингем
[1527]. Приближенные королевы уговаривали ее начать лечение, но все их мольбы она отвергала. В конце концов у них не осталось иного выбора, кроме как послать за Ноттингемом. Он не встречался с Елизаветой со дня смерти Кейт, явившейся для него тяжелым ударом, перестал появляться при дворе и заперся в своем доме, желая оплакать понесенную утрату в одиночестве
[1528].
Джон Мэннингем, иногда обедавший вместе с одним из королевских священнослужителей доктором Перри, в своих дневниках упоминает, что королева страдала от «меланхолии», которая то отступала, то возвращалась вновь на протяжении трех месяцев. По словам Мэннингема, врачи королевы были убеждены, что если бы она только согласилась принимать лекарства, прежде всего от заболеваний грудной клетки, то могла бы прожить еще много лет
[1529]. Казалось, королева сама опустила руки: она вела себя так, будто «устала от жизни», в чем, как сообщали некоторые, она открыто призналась французскому послу де Бомону
[1530].
В среду 23 марта, когда Роберт Сесил видел Елизавету в последний раз, было уже совершенно ясно: жизнь королевы угасает. До середины дня она не произнесла ни единого слова; после обеда она немного оживилась и даже попросила подать ей бульон, но к вечеру болезнь вновь целиком поглотила ее
[1531]. Королева знала, что ее ждет. Как и ее отец, перед самой смертью пославший за архиепископом Кранмером, Елизавета вызвала архиепископа Уитгифта, которого иногда называла «своим черным муженьком».
