Самые подробные и наиболее известные из этих вымыслов вышли из-под пера сэра Роберта Коттона, историка и антиквара, который помогал своему близкому другу и бывшему наставнику Уильяму Кэмдену в его научных изысканиях, связанных с «Анналами». Коттон писал, что примерно 14 января Елизавета «начала произносить речь» перед Ноттингемом и заявила, что «мой трон во все времена был троном королей, и потому моим наследником должен стать лишь тот, в ком течет королевская кровь»
[1544]. Ноттингем попросил ее повторить эти слова в присутствии Сесила и Эгертона, и 22 марта — в день, который так удачно оказался последним днем, когда королева еще могла внятно говорить, — Елизавета вновь произнесла: «Я говорила, что мой трон всегда был троном королей, и я не допущу, чтобы какой-нибудь мошенник занял его после моей кончины. Моим наследником может стать лишь король». Когда Сесил (в изложении Коттона) попросил королеву уточнить, что она имеет в виду, «та ответила, что имела в виду лишь то, что на ее место должен прийти король, и этим королем, сказала она, должен стать «наш кузен из Шотландии». Сесил попытался уточнить, было ли это решение окончательным, на что Елизавета с раздражением ответила: «Молю, не беспокойте меня более. Я не приму на этом месте никого другого»
[1545].
Опасаясь, что Яков почувствует себя оскорбленным, Кэмден включил эту историю в рукопись второй части «Анналов», работу над которой завершил в 1617 году; именно эта версия событий описывается во всех печатных копиях его сочинения
[1546]. Слова Кэмдена воспринимаются многими биографами Елизаветы как непреложная истина, однако им противоречат недавно обнаруженные оригиналы посланий де Бомона к Генриху IV и его главному секретарю Николя де Нёвилю, маркизу де Вильруа
[1547]. Французские тексты, достоверность которых подтверждается многими упомянутыми в них деталями, доказывают, что педантичный французский дипломат, который ежедневно появлялся при дворе королевы или заезжал узнать новости в Ричмонд, имел связи среди самых высокопоставленных придворных. В своем письме к де Вильруа, написанном поздно вечером 22 марта, де Бомон по-прежнему твердо стоит на том, что королева не оставила завещания и не назвала преемника
[1548]. И более того, вечером того дня, когда Елизавета скончалась, он подтвердил то же в донесении, предназначенном для его коллеги в Вальядолиде
[1549].
Однако уже через две недели после первого письма (и через десять дней после второго) де Бомон изложил совершенно иную версию событий. Эти разительные перемены с ним произошли сразу после встречи с Сесилом и Ноттингемом, рассказавшими ему свою историю. По заверениям советников, за несколько дней до своей кончины Елизавета «по секрету» сообщила им, что желает видеть своим преемником именно Якова и никого другого. Она «не хотела бы, чтобы ее королевство оказалось в руках мошенников и негодяев» (c’est à dire des Canailles). Позднее же, когда они попросили ее подтвердить свои слова в присутствии других тайных советников, она уже не могла говорить, а потому лишь приложила руку к голове
[1550].
Слово «мошенники» (des Canailles), произнесенное только через две недели после того, как они якобы были сказаны, указывает на то, что Сесил и Ноттингем придерживались заранее оговоренного сценария. Возможно, им и удалось обмануть Коттона, Кэмдена и Джона Мэннингема, но де Бомон всегда смотрел на их рассказ с долей скепсиса
[1551]. Как вышло, что заявление королевы о нежелании передавать трон в руки мошенников оказалось предано огласке лишь теперь?
Елизавета умерла еще до того, как стали ясны итоги миссии Маунтджоя. Вооружившись вторым ее письмом, Маунтджой сумел разыскать тайное убежище Тирона в лесах долины Гленко и уговорить его встретиться с ним, гарантировав Тирону безопасность в течение трех последующих недель. Однако поздно вечером накануне запланированных переговоров из Лондона прибыл посланник с сообщением о том, что королевы не стало. Гонец, который двигался со всей возможной быстротой и сумел необычайно быстро пересечь Ирландское море, был немедленно препровожден лично к секретарю Маунтджоя. Кроме того, с него взяли обещание сохранить сенсационную новость в тайне от всех, кроме лорд-наместника
[1552].
Маунтджой понял, что действовать нужно немедленно, пока известие о смерти Елизаветы не просочилось наружу. 30 марта он принял от лидера мятежников, преклонившего перед ним колени, клятву в верности Елизавете и пожаловал ему королевское прощение, скромно умолчав о том, что королева к тому моменту была уже мертва
[1553]. Тирон признал власть английской монархии и пообещал разорвать все союзы с другими странами, в первую очередь с Испанией, а также отказаться от родового имени и предоставить свои земли в полное распоряжение короны. Как утверждалось в одном из тайных посланий, незадолго до церемонии Маунтджой подписал не подлежащее отзыву соглашение, которым обязался восстановить родовое имя Тирона и вернуть ему все его земли, удержав примерно 8 квадратных километров
[1554].
Маунтджой едва не опоздал. Если бы Елизавета умерла всего месяцем раньше, сторонники Тирона успели бы объединить войска, и тогда он с позиции силы мог бы вполне уверенно вести с Яковом игру, ставкой в которой было бы будущее всей Ирландии, а также, возможно, и будущее английской монархии. Более того, Тирон мог бы добиться принятия закона о веротерпимости в отношении ирландских католиков; с учетом того, что прочно укрепившийся на французском троне Генрих IV и супруга короля Якова обратились в католичество, такой исход представляется вполне вероятным
[1555].
