Иначе рассуждали Бёрли и Уолсингем. Оба убеждали королеву в том, что пришла пора готовиться к войне, а не тратить время и силы на уже бесполезные дипломатические ухищрения. Но она не желала никого слушать. Еще не простив ни тому ни другому казнь в Фотерингее, она только ворчливо отпиралась. Елизавета отказалась устраивать военные сборы и морские учения, ибо не хотела, чтобы кто-то усомнился в ее стремлении к миру. Возвратившемуся из экспедиции Дрейку было приказано вывести все суда в резерв.
На две недели прикованный к постели подагрой (от которой с годами он страдал все чаще), Бёрли постоянно думал о том, что любое промедление и бездействие будет на руку герцогу Пармскому. Он увещевал королеву, пытаясь убедить ее в том, что мирные переговоры герцог использует для усыпления ее бдительности. В качестве же лорд-казначея Бёрли беспокоился о том, что казна пуста, однако Елизавета отказывалась принимать меры по ее наполнению. В ответ на посланный им письменный протест королева во всеуслышание назвала своего министра «старым маразматиком»
[320].
Агент «Джулио» пересказывал Мендосе, как Елизавета резко осадила Бёрли, заявив, что некоторые вопросы она вполне способна решать самостоятельно, например «решение обезглавить королеву Шотландскую». Спустя тридцать лет с момента прихода к власти она наконец показала своему первому министру, что женщина-правитель может сама принимать решения, верные или нет, и никто не смеет их оспаривать. Уолсингем был не столь уступчив. Он горько жаловался, что «буде королева полагалась только на свою волю, ее и всех остальных ждали бы крах и крушение»
[321].
Елизавета настаивала на проведении мирной конференции в Эмдене в Нижней Саксонии
[322]. Она хотела, чтобы посредником между ней и Филиппом выступил король Дании и Норвегии Фредерик II. Предварительными переговорами в Брюсселе занимался верный ей Андреас де Лу. Одним из наставников юной Елизаветы в древнегреческом и латыни был датчанин, и она питала привязанность к этой северной стране
[323]. Впрочем, герцог Пармский предложение отверг, во многом потому, что король Фредерик был лютеранином. Последние месяцы 1587 года прошли в бесплодных спорах, по большей части о том, где должна состояться пресловутая встреча
[324].
Не надеясь ни на что хорошее с самого начала, Бёрли жаловался Андреасу де Лу, что «единственная причина, по которой Ее Величество продолжает вести эти переговоры», — репутация герцога Пармского, известного как человек чести
[325]. В свою очередь, граф Лестер, еще не залечивший раны после стычек с войсками Фарнезе, был в ужасе от легковерия королевы. «Замечательный мирный договор, когда мы безоружны и бессильны, а испанская армия сильна как никогда!»
[326] — яростно возмущался граф.
Опасаясь надвигающейся катастрофы, Лестер собрал всю свою отвагу в кулак. Приблизительно 7 ноября во время личной встречи с королевой он попытался убедить ее в насущной необходимости готовиться к войне с Испанией. Он умолял королеву предоставить карт-бланш Дрейку на строительство и подготовку необходимого числа военных судов. Они ругались так долго, что угольки от тех огненных споров тлели еще в Рождество. В одиннадцать часов вечера в День подарков Елизавета потеряла контроль над собой. Она обрушилась на своего фаворита с бранью — даже руки пошли в ход: «Мне надлежит сберечь мир с Испанией любой ценой!» Лестер напомнил ей, что Дрейку удалось нанести серьезный ущерб испанскому флоту, имея в распоряжении всего пять кораблей, на что Елизавета (вполне разумно) ответила, что при всей отваге и ловкости Дрейка он никогда не участвовал в открытых морских сражениях. Она едко заметила: «Он не нанес ущерб врагу, но лишь опозорил его, поставив под угрозу отношения между двумя странами»
[327].
Вечером 2 февраля 1588 года — на Сретенье Господне — перед тем как отправиться в Гринвичский дворец на премьеру комедии Джона Лили о человеке на Луне — Елизавета послала гонца со срочным письмом к ее союзникам в Голландии
[328]. Ему было приказано передать надиктованные лично королевой заверения в том, что какие-либо переговоры между ней и герцогом Пармским всего лишь слухи. Она сожалела (получилось ли у нее изобразить искренность?) о том, что «подобная злокозненная молва» дошла до их ушей
[329].
Но все это были суетливые метания. Не прошло и месяца, как Елизавета — к вящему разочарованию голландцев — официально вступила в мирные переговоры с герцогом Пармским. Ее сторону представляли пять эмиссаров во главе с герцогом Дерби. Сначала в Остенде, а потом в соседнем Бурбуре герцог Дерби сел за стол переговоров с представителями герцога Пармского.
В этом деле Елизавета не хотела ни с кем советоваться, и Бёрли было разрешено внести лишь незначительные поправки в королевские указания. Дерби должен был настаивать на установлении перемирия с Испанией, относящегося к любым территориям Британских островов. И ради достижения этого перемирия предписывалось терпеть и унижение, и бесчестие. Позже, после оказанного Генеральными штатами давления, Елизавета также прибавила к своим требованиям установление религиозной терпимости в Нидерландах на десять (впоследствии сокращено до двух) лет. Впрочем, Филипп II никогда официально не поручал герцогу Пармскому вести переговоры от его лица, и поэтому все, что тот мог обещать, — на время прекратить нападения на английские войска в Нидерландах. Один из представителей герцога зловеще отметил: «Меж тем никакой закон не может запретить королеве Англии завоевать Испанию, а королю Испании — завоевать Англию»
[330].
