Гриндел надеялся, что пророчества сыграют роль своего рода троянского коня в лагере пресвитериан и что благодаря им люди в конечном итоге станут только больше ценить церковных пасторов, а заодно научатся лучше разбираться в передовой на тот момент кальвинистской теологии. Елизавета же видела в них лишь нарушение закона и опасный революционный пафос. Как полагала королева, все эти сборища, частыми участниками которых бывали резко осуждаемые ею «пуритане» (она была одной из первых, кто начал употреблять это слово в уничижительном смысле), служили лишь одной цели: благодаря им все недовольные ее правлением могли критиковать ее и Церковь, которую она любила. А такого она не спустила бы никому на свете.
Елизавета дважды вызывала Гриндела на аудиенцию и требовала прекратить все нелегальные собрания «целиком и полностью»
[563]. Он, однако, упорно отказывался, и в конце концов королева прогнала его из благородных слуг, после чего отношения между ними испортились окончательно. Гриндел даже отважился отправить Елизавете печально известное письмо в 5400 слов, которым информировал ее о том, что, пусть она и облачена в королевскую мантию и «на свете нет никого, к кому я был бы сильнее привязан моим долгом», она не более чем женщина, которой надлежит оставить вопросы религии тем, кто в них разбирается. Среди всех его сентенций особенно выделялось следующее: «Помните, мадам, Вы смертное создание»
[564].
Никто не мог бы ожидать, что Елизавета оставит такое безнаказанным. В течение следующих пяти месяцев Гриндел не слышал от королевы в свой адрес ни единого слова, она же все это время за закрытыми дверями сражалась с Бёрли и Лестером, сплотившими усилия в героической попытке спасти карьеру несчастного архиепископа. В 1577 году она все же добилась своего, и Гриндел был фактически отстранен от должности
[565]. С пророчествами Елизавета разобралась самостоятельно
[566].
В 1583 году, после смерти Гриндела, Елизавета, проигнорировав Бёрли, назначила новым примасом своей Церкви Джона Уитгифта, епископа Вустерского. Три года спустя она в кратчайшие сроки еще более возвысила его, сделав членом Тайного совета (случилось это, что немаловажно, пока Лестер находился в Голландии). Его главным преимуществом при назначении на эту должность стали его нападки на пресвитериан, которых он в проповедях и в печати клеймил как анархистов и республиканцев
[567].
После разгрома Армады Уитгифт и Хэттон начали весьма тесно сотрудничать. Среди всех защитников пуритан самое высокое положение при дворе занимал Лестер, и после его смерти, несмотря на сопротивление Бёрли и Уолсингема, также давних сторонников пуританского движения, при дворе развернулась кампания, целью которой было заставить всех священников-кальвинистов и сторонников кальвинизма полностью соблюдать предписания Актов 1559 года
[568]. В Лондоне эту кампанию возглавил епископ Джон Айлмер, бывший наставник Джейн Грей, позже примкнувший к гонениям Уитгифта на пуритан
[569]. Благодаря усердному содействию самого рьяного своего функционера Ричарда Бэнкрофта, Айлмер получил возможность подвергать преследованию и отдавать под суд любого, кто не удовлетворял строгим религиозным критериям, выдвинутым Уитгифтом. Бёрли с жаром призывал Елизавету обратить внимание на то, что в допросах, которые Бэнкрофт учинял своим пленникам, «столько отступлений и ухищрений, к скольким, как я полагаю, не прибегают в попытке подловить своих жертв даже испанские инквизиторы», однако, к несчастью для него, королева поддерживала Уитгифта и Айлмера целиком и полностью
[570].
Некоторым из намеченных Бэнкрофтом жертв удавалось бежать в Шотландию, где их с радостью и с полного одобрения Якова, не препятствовавшего их въезду в страну в отместку за личные нападки Бэнкрофта, принимала под свое крыло шотландская пресвитерианская церковь
[571]. Елизавета, вернувшись из поездки в Или-Плейс с Хэттоном, призывала шотландского короля немедленно отправить их обратно:
Молю Вас, заставьте умолкнуть голоса или укоротите языки тех священников, что смеют с кафедры произносить молитвы за тех, кто в Англии сделался жертвой гонений из-за убеждений, проповедуемых ими. Уж не полагаете ли Вы, Мой дорогой брат, что Я стану терпимо относиться к подобной клевете на Мое добросовестное правление? Не бывать тому. Надеюсь, что, как бы ни забавляла Вас их дерзость в отношении Вашей собственной персоны, каковую Вы им спускаете, Вы не потерпите, чтобы короля чужой [то есть другой; Елизавета говорит о самой себе] страны подвергали подобному оскорблению какие-то пиявки, кои, боюсь, несут Вашему королевству не исцеление, но один лишь яд.
В конце своего послания Елизавета призывала Якова «не предоставлять больше убежища изменникам, проходимцам и мятежным фантазерам, а отправлять их обратно в Англию или выгонять прочь со своих земель»
[572].
Елизавета считала предпринятые ею жесткие меры вполне справедливыми. Оправданием их в ее глазах служило не прекращавшееся уже два года подпольное распространение семи трактатов непристойного содержания, в которых жестоко высмеивалась деятельность Уитгифта и Айлмера. Трактаты сочинялись тремя или, возможно, четырьмя разными авторами под общим псевдонимом «Мартин Марпрелат» и печатались на передвижном прессе, который постоянно перевозили с места на место. Авторы этих крайне остроумных и непочтительных сочинений до отказа заполняли каждую строчку своих творений пародиями, насмешками и безжалостной сатирой в отношении епископов и умело сочетали язык сцены с оборотами речи, характерными для самых низких слоев общества, чем резко возмутили не только королеву и английскую знать, но и — надо отметить — бо́льшую часть пуритан. Мы уже вряд ли узнаем, кто был их настоящим автором, но чаще всего в данном контексте звучат имена двух землевладельцев и членов парламента, Джоба Трокмортона и Джорджа Карлтона. Трактаты были щедро сдобрены упоминаниями публичных домов, борделей, блудниц, «гетер», «куртизанок» и «охотников до шлюх», а также каламбурами: так, вместо слова flog («пороть») авторы использовали составной глагол bumfeg (буквально «бить по заду»), а вместо catechizing («религиозное наставление») — Catekissing («целование Кейт»); «викариев» же (vicars) на письме они превратили в куда более непристойных «фекариев» (fykckers)
[573].
