— Только три года, но почему-то чувствую, что мой дом здесь. Наверное, то был самый стабильный период в моей жизни. — В колледже я избавилась от характерного для Оклахомы говора, так что он не догадается, откуда я родом. — А что насчет твоей семьи? Похоже, вы очень близки.
— Абсолютно. Ну, точнее… я близок с отцом. Мама ушла, когда мне было пятнадцать. Такая мерзость…
— О, нет.
— Она изменяла ему, — напряженно говорит Стивен, и я вынуждена подавить усмешку. Джек-пот.
Вместо того чтобы рассмеяться, шепчу:
— Я сожалею.
Он дергано пожимает одним плечом.
— Мой отец — пастор, так что можешь представить, через какое унижение он прошел.
«И ты тоже», — думаю я.
Значит, его отец — святой, а мать — шлюха. Если б я была нормальной, то посочувствовала бы ему. Уродливый развод никому не на пользу. Но я ненормальная, и я знаю, в кого он превратился, повзрослев, поэтому не испытываю никакого сострадания.
Однако я все равно тяну к нему руку. И чувствую, как напряжены его пальцы под моей ладонью.
— Наверное, это было ужасно…
— Угу.
— А сейчас ты с ней в каких отношениях?
Его губы раздвигаются в слабой усмешке, и он опять пожимает плечами.
— У нас замечательные отношения. Я переболел.
Даже самый доверчивый человек услышал бы в этом ложь, а я вообще никому не доверяю. Он ненавидит свою мать. Не очень-то хорошая перспектива — встречаться с таким парнем.
Стивен вытаскивает свою руку из-под моей и обхватывает мои пальцы.
— Как бы то ни было, все это в прошлом. Мы с отцом все так же близки. Я каждое воскресенье хожу в церковь. Выполняю для него кое-какую работу. У моего брата двое великолепных детишек, и мне нравится быть дядькой.
— Значит, ты хочешь собственных детей?
— Когда-нибудь. — Он подмигивает, как будто передал мне крохотное угощение. Я суну его в карман, а потом, когда приду домой, помещу его в свою «Большую книгу грез».
— Где церковь твоего отца? Она большая?
Он рассказывает мне об Объединенной церкви Христа, а я тем временем ем второй ломоть чесночного хлеба. Приход расположен в сытом пригороде Эппл-Вэлли, там, где у христиан есть деньги.
— Он здорово разросся в последнее время. Мир погружен в хаос. Люди возвращаются к Господу. Сейчас у нас почти две с половиной тысячи прихожан.
— Много… И ты там работаешь?
— Я дьякон
[6].
— Ого. Я думала, таких хороших парней уже не бывает.
Стивен заглатывает этот крючок вместе с леской и грузилом. Ибо знает, что он хороший парень, потому что ходит в церковь. Неважно, как он обращается с людьми. Неважно, что он жесток. Он богобоязнен, поэтому хорош. Я вместе с вином проглатываю гнев. Он, не спрашивая, наполняет мой бокал. Раскрасневшись от злости и алкоголя, я снимаю кардиган.
Сегодня на мне кружевной бюстгальтер цвета лаванды, и он выглядывает над последней застегнутой пуговицей моего платья. Стивен тоже допил свой бокал и не может оторвать взгляд от моей ложбинки. Пусть он и боится Господа, но ему все равно нравятся сиськи, и я точно знаю, что он твердо верит в блуд.
Приносят наши салаты, и Стивен со вкусом принимается за еду.
Самое забавное, что плохими людьми легко манипулировать. Если б он на самом деле был хорошим парнем, меня ждала бы неудача. Откуда мне знать, каковы мотивы хороших людей? Как я смогла бы заставить его делать то, что мне надо? Надежда, что Стивен заметит меня и захочет построить со мной отношения, тут ни при чем. Я умею манипулировать людьми, потому что долго изучала их поведение.
До того как я поняла, что со мной что-то не так, я чувствовала себя пришельцем с другой планеты. Я не вписывалась ни в один коллектив. Это был типичный подростковый страх… если не считать того, что я и в самом деле не вписывалась. Я всегда была одна.
Когда моего брата в первый раз посадили в тюрьму, мне было шестнадцать, и я до сих пор помню, какое глубокое, вызывающее тревогу замешательство вызвала у меня реакция семьи. Подвывая, моя мать повторяла, что это несправедливо, что система прогнила насквозь и что впредь ему не получить достойную работу. Мой отец горестно оплакивал «мальчика». Рыдал, как ребенок. Бабушка выдала парочку язвительных высказываний в расистском плане и заявила, что в наши дни трудолюбивому белому мальчику никуда не пробиться.
Все это было полнейшей чушью. Он на самом деле заслужил тюремное заключение. Его поймали, когда он из багажника своего грузовичка продавал краденое. Еще повезло: он сидел только за то, на чем его поймали, а не за сотню других краж последних лет. Все знали, что система уголовного правосудия дает белым больше шансов. Он получил меньший срок, чем заслуживал.
Плюс он был ленивым недоумком всегда, и приличная работа ему не светила.
Так зачем скорбеть и удивляться?
Когда я заговорила о том, что он, по сути, виновен и заслужил срок, моя бабушка назвала меня маленькой негодяйкой. Я уже слышала такое, обычно от мамы. Мерзкая, бездушная, эгоистичная, жадная, наглая маленькая негодяйка. И я знала, что это правда. Я ощущала холод в собственной душе.
Так что со мной было не так? Почему я не могла быть нормальной? Как и другим девочкам-подросткам, мне просто хотелось стать для всех своей. В те времена у меня плохо получалось подделывать это, потому что я не понимала, что именно пытаюсь подделать, — душу.
В старшем классе я выбрала психологию в качестве факультативного курса, и — бах! — объяснение тут же нашлось. В учебнике было описание меня самой. В первый раз, когда я читала о социопатах, я чувствовала, что меня переполняет сияющий свет, порожденный одновременно ужасом и радостью. Наконец — наконец-то! — я все поняла. Узнать правду было страшно, да, но правда была не так страшна, как неведение.
Меня не донимают сомнения. Меня не мучают угрызения совести. Эмпатия недоступна моему пониманию.
Естественно, то был золотой век детективов о серийных убийцах, и какое-то время я считала, что социопат обречен совершать зло. Я думала, что это неизбежность, что такова моя судьба. Как-никак я спала с женатым учителем английского и не испытывала даже намека на сожаление, несмотря на то что его жена была очень добрым человеком и преподавала у нас матанализ. Он же плакал от стыда и чувства вины. После всего, естественно. Всегда после. Эрекция и угрызения совести не могут существовать одновременно. Одно уступает место другому.
Я наблюдала, как он рыдает с вялым и мокрым пенисом, и думала: «Вот оно, мое первое истинно злое деяние».
Я соблазнила своего учителя лишь потому, что дико ненавидела домашнюю работу и хотела шантажом добиться от него высшей оценки. Я пришла к выводу, что постепенно уподобляюсь серийному убийце. И выпустила в лес соседского домашнего кролика, потому что была уверена: однажды утром я проснусь с желанием убить его. Хотела как можно дольше оттягивать свое разложение.
