– Семка Буйносов вернулся, – угодливо кланяясь, доложил мне за завтраком кравчий Матвей Шемякин.
– Это который? – поинтересовался я, подставляя чашку, для того чтобы он налил кофе.
Кофе мне в дар от турецкого султана привез Фома Кантакузен, и теперь мы с семьей по утрам балуем себя настоящей арабикой. Мы – это я и Катарина, быстро оценившая вкус заморского напитка, бывшего еще довольно редким в Европе. Детям, понятно, никто его не дает. Они и так у меня шустрые, особенно Дмитрий, да и девчонки не слишком отстают, а если их еще и энергетиком взбодрить, точно весь дворец разнесут раньше времени.
– Да тот, что прежде в рындах служил, когда Смоленск у ляхов отбирали, – подбоченившись, пояснил придворный. – А потом с вашей царской милостью Ригу брал и в Стекольне
[46] тож был.
Гордость его понятна, он в том походе тоже отличился, да к тому же был ранен в поединке с одним не в меру языкастым шляхтичем. Я, грешным делом, думал, старик этой раны не переживет, но, по счастью или же великой Божьей милости, тот выкарабкался и продолжал по мере сил служить мне, за что и был пожалован в нынешний чин.
– Как же, как же, помню, – усмехнулся я. – Ты наливай-наливай, а то остынет!
– Сейчас, государь, – кивнул тот со страдальческим видом и поспешил наполнить чашку ароматной жидкостью.
Страдания старого придворного были понятны. В придачу к нескольким мешкам заморских зерен шел специалист по их приготовлению – самый настоящий негр, или, как их называют на Руси, арап, с чудным именем Хайле. Отрок, лет примерно четырнадцати, дело свое знал весьма недурно и варил кофе не хуже любого баристы, но вот беда: подавать напиток следует не просто горячим, а только что приготовленным. И вот тут нашла коса на камень. Матвей Иванович, в общем, нормально относился к любым нововведениям, но вот то, что кто-то что-то подаст царю пить помимо него, принять не смог в принципе! Старик бил челом, просил ослобонить от бесчестия, валялся в ногах и выгавкал-таки право лично подносить царю эту «страсть господню». Так что молодой арапчонок скромно стоит в уголку, на глаза не лезет и только улыбается во весь рот необычайно белыми зубами.
Парень, кстати, довольно хорошо сложенный и по-своему красивый. Во всяком случае, некоторые представительницы прекрасного пола из числа придворных поглядывают на него не без интереса. Я сдуру даже вздумал пошутить при жене, мол, как считает ее величество, какая из служанок первой родит негритенка? В смысле, русская или немка?
Сумничал, блин! Женушка в тот момент напиток еще не распробовала и была готова погнать молодого человека со двора без выходного пособия, так сказать, во избежание. А мне что теперь, без кофе оставаться? Короче, одна глупость повлекла за собой следующую. Чтобы успокоить расходившуюся шведку, я под большим секретом шепнул ей, что в Османской империи, дабы избежать подобных казусов, всех домашних слуг превентивно холостят. В смысле делают евнухами. А когда она сделала большие глаза, на полном серьезе сослался на турецкого посла: дескать, не верите – сами поинтересуйтесь, майне либе
[47]. Та, разумеется, Кантакузена расспрашивать не стала, но успокоилась и даже стала оказывать «несчастному» известное покровительство. Жалеет, видимо.
– Господин кравчий, кажется, упомянул Швецию? – насторожила уши Катарина, постепенно начинающая хоть и не слишком хорошо, но понимать своих подданных. Во всяком случае, русское название Стокгольма ей уже знакомо.
– Да, – односложно отозвался я, не желая вдаваться в подробности, но от заинтересовавшейся царицы не так просто было отделаться.
– И о чем речь? – отставила она чашку.
– Просто в Москву прибыл человек, с которым мы прежде были во многих местах, в том числе и на вашей родине.
– Вы как будто удивлены его возвращением? – тут же вычленила главное Катарина.
– По правде говоря, да. Я ожидал этого события года через три, не раньше.
– Этот молодой человек так провинился перед вашим величеством?
– С чего вы взяли? Напротив, он проявил расторопность и преданность, а также ряд иных способностей, за что я наградил его.
– И отослали к черту на рога?
– Вовсе нет, просто состояние его семьи пришло в упадок во времена Смуты, и я, с тем чтобы дать ему возможность поправить дела, отправил столь многообещающего юношу на воеводство.
– В Сибирь?
– Именно так. Он, кстати, сам просил меня об этом.
– И каковы его успехи?
– А вот это мы довольно скоро узнаем. Не просто же так он сорвался с места и вернулся раньше срока.
– Ваше величество позволит мне присутствовать при встрече с ним?
– Если вам это доставит удовольствие, – пожал я плечами, – почему нет?
– Я бы сказала, чрезвычайное! Кстати, когда она состоится?
– Не раньше чем я допью этот прекрасный напиток.
– Подлить, государь? – поклонился Шемякин.
– Нет, пожалуй, мне довольно. Кстати, Матвей Иванович, а у тебя ведь, кажется, сын подрастает?
– Двенадцатый год пошел, – не без гордости в голосе отвечал мне кравчий.
– Учишь?
– А как же, – насторожился придворный. – Слово Божье твердо знает и на клиросе поет…
– Отрадно слышать. И что же ты его, такого образованного, в академию до сих пор не отдал?
– Помилуй, государь, – взмолился старик, – он же еще совсем молодешенек, куда ему на службу!
– Да ладно тебе, я же его не на войну посылаю, а на учебу. Мой, кстати, куда как младше, а уже учится.
– Государь, не отнимай последнюю отраду в жизни!
– Не блажи. Чай, академия не на краю света. Считай, что при тебе, но уже и при царевиче. Это ты старый, а ему еще служить и служить. В общем, как хочешь, а чтобы сына в академию отправил. Гляди, проверю!
Договорив, я отставил в сторону пустую чашку, после чего мы с Катариной встали и направились заниматься накопившимися делами, оставив несчастного кравчего наедине с арапчонком.
– Эх, – досадливо вздохнул Шемякин, – пил как все добрые люди, квас да вино хлебное
[48] – был человек как человек. Если и затевал чего, так войну, али разбойников ловил да вешал. На богомолья ходил опять же, ну и по девкам, куда ж без того… Сплошная благодать! А теперь чего – напьется кавы, так всякая неподобь на уме… В академию сына отправь… Тьфу!
Хайле тем временем деловито собирал в специальный сундучок свои принадлежности, не переставая улыбаться своему строгому начальнику.
– Чего скалишься, антихрист чумазый? – рассвирепел кравчий. – Все через тебя да через турок проклятых!
