Тем не менее случай Венгрии – лишь небольшой инцидент в глобальном процессе рассобытиезации, угрожающей основам наших освободительных достижений. Возьмем пример с другого конца западного мира. Вот так, в письме газете «Лос-Анджелес Таймс», режиссер Кэтрин Бигелоу оправдывала непреклонность, с которой ее фильм «Цель номер один» рассматривает методы пыток, применявшиеся агентами спецслужб США, чтобы отследить и убить Усаму бен Ладена: «Те из нас, кто работает в сфере искусства, знают – показать не значит одобрить. В противном случае ни один художник не был бы способен написать картину об актах жестокости, ни один писатель не смог бы их описать и ни один режиссер не смог бы поднять опасные темы нашего времени»
[123]. Серьезно? Не уподобляясь погрязшим в абстракциях моральным идеалистам и вполне понимая непредсказуемость и срочность ситуаций, возникающих в процессе борьбы с терроризмом, разве не следует нам все же по крайней мере добавить, что пытки над человеком – нечто настолько сокрушающее, что показывать их нейтральным образом, т. е. нейтрализовать эту сокрушающую сторону, уже есть некоторая степень одобрения?
Говоря точнее, подвох в следующем: как рассматривается применение пыток? Поскольку тема крайне деликатна, любая фактическая нейтральность в канве фильма в данном случае будет ложью, и какое-то отношение к теме будет в любом случае заметным. Представьте себе документальный фильм о холокосте, рассматривающий его отстраненно и незаинтересованно, как большую индустриально-логистическую операцию, решающую технические задачи (перевозки, избавление от тел, избежание паники среди заключенных, ведомых в газовую камеру, и т. д.); подобный фильм демонстрировал бы извращенное и глубоко безнравственное увлечение своей темой или же рассчитывал бы вызвать у зрителей тревогу и ужас самой возмутительной бесстрастностью своего стиля. Где здесь расположить Бигелоу? Определенно и без тени сомнения на стороне нормализации пыток. Когда Майя, героиня фильма, в первый раз видит пытку, имитирующую утопление, она слегка шокирована, но быстро усваивает правила игры – позднее в фильме она хладнокровно шантажирует высокопоставленного арабского пленника: «Если ты не заговоришь, мы передадим тебя Израилю». Ее фанатичное преследование бен Ладена помогает нейтрализовать любые привычные нравственные сомнения. Ее напарник, молодой бородатый агент ЦРУ, куда более зловещ – он в совершенстве овладел искусством бойко переходить от пыток к дружелюбию после того, как «сломается» его очередная жертва (закуривая и травя шуточки). В том, как он позже в фильме превращается из бородатого палача в джинсах в бюрократа из Вашингтона, одетого с иголочки, есть что-то глубоко шокирующее. Это эффективнейшая нормализация чистой воды – немного беспокойства, скорее касающегося уязвленных чувств, чем этики, но дело должно быть сделано. Это понимание уязвленных чувств как (главного) человеческого последствия пыток дает понять, что фильм является не просто дешевой правосторонней пропагандой: психологическая сложность героев запечатлена как следует, так что благонамеренные либералы могут спокойно наслаждаться фильмом без какого-либо чувства вины. Поэтому «Цель номер один» куда хуже «24», в финале которого Джек Бауер не выдерживает напряжения
[124]. Дебаты о том, является ли имитация утопления пыткой или нет, стоит опустить как явную чушь – как, если не за счет причинения боли и страха смерти, может имитация утопления заставить закоренелого террориста-подозреваемого говорить? В том же, что касается замещения слова «пытка» на «допрос с пристрастием», следует заметить, что здесь мы имеем дело с продолжением логики политкорректности: точно так же как «инвалид» становится «человеком с ограниченными возможностями», «пытка» становится «допросом с пристрастием» (а изнасилование, видимо, может стать «соблазнением с пристрастием»). Суть в том, что пытки – жестокое насилие со стороны государства – стали общественно приемлемыми в тот самый момент, когда общественная речь стала политкорректной, чтобы защитить жертв от символического насилия навешиваемых «ярлыков». Эти два феномена – две стороны одной медали.
Самый гнусный довод в защиту фильма – утверждение, что Бигелоу отрицает дешевое морализаторство и трезво показывает реальность схватки с терроризмом, поднимая сложные вопросы и побуждая нас думать (также некоторые критики считают, что она «деконструирует» клише о женщинах – Майя лишена сексуальных интересов и сентиментальности, она строга и предана своему делу, как мужчина). Наш ответ такому доводу: именно касательно такой темы, как пытки, «думать» не следует. Здесь напрашивается параллель с изнасилованием: что, если фильм показывал бы жестокое изнасилование в тех же самых нейтральных тонах, утверждая, что следует избежать дешевого морализаторства и начать думать об изнасиловании во всей его сложности? Наш инстинкт подсказывает нам, что здесь что-то катастрофически не так: я хотел бы жить в обществе, где изнасилование считается чем-то неприемлемым, так что любой ратующий за изнасилования сразу выступает чудаковатым идиотом, а не в обществе, где против изнасилования надо аргументировать. То же самое касается и пыток: тот факт, что общество «догматически» отвергает пытки, не нуждаясь в дополнительных дискуссиях, является знаком этического прогресса.
Тогда как насчет довода «реалиста»: пытки всегда имели место, их в (недалеком) прошлом было даже еще больше, разве не лучше, по крайней мере, открыто говорить об этом? Но именно здесь кроется проблема: если пытки использовались всегда, почему находящиеся у власти говорят нам об этом только сейчас? Есть только один возможный ответ: чтобы нормализовать их, т. е. чтобы понизить наши этические стандарты. Пытки спасают жизни? Может быть, но вот души они губят точно – и самым низким оправданием было бы утверждать, что истинный герой готов отдать свою душу, чтобы спасти жизни своих соотечественников. Нормализация пыток в «Цели номер один» является знаком того нравственного вакуума, к которому мы подходим. Если у вас есть какие-либо сомнения по этому поводу, попробуйте представить масштабный голливудский фильм двадцати- или тридцатилетней давности, показывающий пытки подобным образом, – это было бы немыслимо.
Перейдем к нашему третьему, куда более жестокому случаю, сталкивающему нас с тем, что немыслимо даже сейчас. Документальный фильм «Акт убийства» (Final Cut Film Productions, Копенгаген) был впервые показан на кинофестивале в Теллуриде. Снятый Джошуа Оппенгеймером и Кристин Кинн, «Акт убийства» предоставляет уникальный и глубоко шокирующий взгляд на этическую безысходность мирового капитализма. Кинолента, снятая в Медане, Индонезии, в 2007 году, рассматривает случай крайней гнусности: Анвар Конго и его друзья, некоторые из которых сегодня являются уважаемыми политиками, но были бандитами и главарями эскадронов смерти, сыгравшими в 1965 и 1966 годах ключевую роль в убийстве 2,5 миллиона сочувствующих коммунистам, большинство китайского происхождения, решают снять фильм о тех событиях. «Акт убийства» рассказывает «о победивших убийцах и об обществе, которое они построили». После их победы их ужасным деяниям не был отведен статус «грязной тайны», основополагающего преступления, чьи следы должны быть скрыты, – напротив, они в открытую хвалятся деталями своих зверств (как задушить жертву проводом, как перерезать горло, как получить наибольшее удовольствие, насилуя женщину). В октябре 2007-го индонезийское государственное телевидение выпустило ток-шоу в честь Анвара и его друзей; когда во время ток-шоу Анвар говорит, что они в их убийствах вдохновлялись фильмами про гангстеров, модератор поворачивается к камерам и говорит: «Потрясающе! Аплодисменты Анвару Конго!» Когда она спрашивает Анвара, не боится ли он мести со стороны родственников убитых, он отвечает: «Они не смогут. Когда они поднимут голову, мы их в порошок сотрем!» Его помощник добавляет: «Мы их всех уничтожим!», и публика разражается бурными возгласами одобрения. Чтобы в это поверить, надо это видеть.
