Психоанализ направлен не на подобное разрушение фантазии, но на нечто иное и куда более радикальное: на пересечение фантазии. И хотя может показаться очевидным, что психоанализ должен освободить нас от власти наших индивидуальных фантазий и позволить нам прикоснуться к реальности, как она есть, Лакан имеет в виду нечто совершенно иное: «пересечь фантазию» не значит просто выйти за ее пределы, но разрушить ее основы, принимая ее непоследовательность. В нашем повседневном существовании мы погружены в реальность, структурированную и поддерживаемую фантазией, но само это погружение ослепляет нас касательно фантазийной рамки, поддерживающей наш доступ к реальности. «Пересечь фантазию» означает, парадоксальным образом, полностью идентифицировать себя с фантазией, сделать фантазию явной; если использовать точную формулировку Ричарда Бутби:
«Пересечь фантазию» не значит, что субъект каким-то образом отказывается от вовлечения в причудливые капризы и приспосабливается к прагматичной «реальности», но с точностью до наоборот: субъект подчиняется эффекту символической нехватки, открывающему границу обыденной реальности. Пересечь фантазию в лаканианском смысле – значит быть захваченным фантазией крепче, чем когда-либо еще, находясь в все более близкой связи с истинной сутью фантазии, выходящей за пределы образов
[19].
Как нам рассматривать этот парадокс пересечения фантазии путем избыточной идентификации с ней? Сделаем отступление с помощью двух показательных фильмов: «Жестокая игра» Нила Джордана (1992) и «M. Баттерфляй» Дэвида Кроненберга. Несмотря на разницу в персонажах, оба фильма повествуют о мужчинах, страстно влюбленных в прекрасную женщину, которая оказывается переодетым в женщину мужчиной (трансвестит в «Жестокой игре», оперный певец в «М. Баттерфляй»), и травматическое столкновение мужчины с тем фактом, что объект его любви тоже мужчина, стоит в центре обоих фильмов. Здесь, конечно, нас поджидает очевидное возражение – разве «М. Баттерфляй» не показывает нам трагикомический спутанный клубок мужских фантазий о женщинах, а не истинные отношения с женщиной? Все действие фильма происходит среди мужчин. Разве гротескное неправдоподобие фильма не скрывает тот факт, что мы имеем дело со случаем гомосексуальной любви к трансвеститу, одновременно указывая на этот же факт? Фильм попросту нечестен и отказывается признавать очевидное. Это объяснение, тем не менее, не затрагивает истинную загадку «М. Баттерфляй» и «Жестокой игры»: как может безнадежная любовь между главным героем и его партнером, мужчиной, переодетым в женщину, воплотить понятие гетеросексуальной любви куда более аутентично, чем «нормальные» отношения с женщиной? Или в случае «Жестокой игры»: почему столкновение с телом возлюбленного становится травмой? Вовсе не потому, что субъект сталкивается с чем-то чужеродным, но потому, что он сталкивается с основной фантазией, поддерживающей его желание. «Гетеросексуальная» любовь к женщине оказывается гомосексуальной, поддерживаемой фантазией, что женщина на самом деле мужчина, переодетый женщиной. Здесь мы видим, что может означать «пересечь фантазию» – не видеть ее насквозь и воспринимать реальность, скрытую ей, но столкнуться с ней прямо, лицом к лицу. Когда мы сталкиваемся с ней, действие ее власти над нами приостанавливается – почему? Потому что фантазия действует, только пока она является прозрачной, невидимой подоплекой нашего опыта – фантазия как грязный личный секрет, не способный пережить публичного разоблачения.
Так мы приходим к Хайдеггеру: когда Хайдеггер говорит о сущности технологии, он имеет в виду нечто вроде рамки основной фантазии, которая, как прозрачная основа, определяет то, как мы понимаем реальность. «Gestell», термин, используемый Хайдеггером для обозначения сущности технологии, обычно переводится на английский как «enframing» [букв. «обрамление»; на русский термин переводится как «постав». – Пер.]. Слово «технология» в самом его радикальном смысле не относится к сложной сети машин и действий, но к отношению к реальности, которое мы принимаем, проделывая эти действия: технология – то, как людям современности раскрывается реальность. Парадокс технологии как заключающего момента западной метафизики состоит в том, что она является модусом «обрамления» [ «enframing»], ставящим под угрозу само «обрамление»: человек, сведенный до объекта технологической манипуляции, больше не является по-настоящему человеком, он теряет саму способность быть экстатически открытым реальности. Но эта опасность также кроет в себе потенциал спасения: когда мы постигаем и полностью принимаем тот факт, что технология сама, по своей сути, является модусом «обрамления», мы преодолеваем ее – это хайдеггеровский вариант пересечения фантазии.
Это приводит нас к хайдеггеровскому понятию События («Ereignis»): для Хайдеггера Событие не имеет никакого отношения к процессам, происходящим в реальности. Событие обозначает новое эпохальное развертывание Бытия, возникновение нового «мира» (горизонта смысла, в котором являются все сущности). Катастрофа, таким образом, случается до факта: не в атомном самоуничтожении человечества лежит катастрофа, но в отношении к природе, которое сводит природу к техническо-научному исследованию. Не наш экологический крах является катастрофой, но потеря дома, корней, которые делают возможным безжалостное эксплуатирование Земли. Катастрофа не то, что мы сведены до состояния автоматов, манипулируемых биогенетикой, но сам подход, делающий эту перспективу возможной. Даже возможность полного самоуничтожения – всего лишь последствие нашего отношения к природе как к сборищу объектов для технического эксплуатирования. Так мы подходим к нашей следующей остановке – от События как «обрамления», как изменения нашего отношения к реальности к Событию как радикальному изменению самой реальности.
Остановка 2. Felix Culpa
[20]
В «Пармениде», возможно, величайшем из диалогов Платона, Парменид задает вопрос, ставящий Сократа в недоумение и заставляющий его признать свою ограниченность: существуют ли также идеи низменнейших материальных вещей, идеи дерьма и пыли? Есть ли эйдос – вечная идеальная форма – у «вещей, которые могли бы показаться даже смешными, как, например, волос, грязь, сор и всякая другая не заслуживающая внимания дрянь» (130с)? За этим вопросом прячется не только неудобный факт, что благородное понятие идеи может быть применимо к мусору, но и более точный парадокс, к которому Платон подходит в «Политике» (262а–263а), где он выдвигает важнейшее утверждение: деления (рода на виды) следует проводить «по пунктирным линиям», там, где следует. Например, было бы ошибкой поделить род человеческий на греков и варваров: «варвар» не является истинным видом, потому что он не обозначает положительно определяемую группу (вид), но всего лишь относится ко всем людям, не являющимся греками. Положительность слова «варвар» таким образом скрывает тот факт, что оно служит общей категорией для всех тех, кто не попадает под формулу «грек». Но что, если это касается всего деления родов на виды? Что, если любой род, чтобы быть полностью поделенным на виды, должен включать в себя отрицательные псевдовиды, «части не-частей» рода, т. е. всех тех, кто принадлежит к роду, но не к одному из его видов? Если вам это кажется слишком абстрактным, вспомните многочисленные примеры из истории науки, такие как воображаемый элемент сгорания флогистон (псевдопонятие, выдающее незнание ученых того времени о распространении света) до «азиатского способа производства» у Маркса – еще одной отрицательной категории, так как истинное содержание значения этого понятия сводится ко «всем способам производства, не подходящим к стандартной категоризации способов производства по Марксу». Другими словами: как Маркс пришел к этому понятию? Сначала он сформулировал европоцентричную серию прогрессивных способов производства: первобытное доклассовое общество, древнее рабовладельчество, феодализм, капитализм, коммунизм; затем, заметив, что многие древние общества, от Китая и Египта до империи инков, не подпадали под эту категоризацию способов, он создал новую категорию «азиатских способов производства», которая кажется последовательным понятием, но на деле является пустым «вместилищем» для всех выбивающихся из теории элементов.
