Выражаясь в мистических тонах, христианское Событие является прямой противоположностью «возвращения к непорочности»: оно – сам первородный грех, изначальный патологический выбор безусловной привязанности к некоему единичному объекту (как, например, в любви к человеку, который начинает значить для нас больше, чем все остальное). Этот выбор патологичен, потому что он в буквальном смысле выводит из равновесия, разрушает предшествующее тождество, привносит раскол, боль и страдание. Говоря языком буддиста, христианское событие является точной структурной противоположностью Просветлению, достижению Нирваны: самим жестом, с помощью которого иллюзия и страдание являются в мир. Христианское Событие «вочеловечения», таким образом, не момент прикосновения обыденной временно́й реальности к вечности, но момент проникновения вечности во время. Честертон очень ясно понимал это, когда отвергал модное утверждение о «якобы духовной идентичности буддизма и христианства»:
Любви нужна личность, поэтому любовь жаждет различия. Христианин рад, что Бог разбил мир на кусочки <…> Вот пропасть между буддизмом и христианством: буддисты и теософы считают, что личность недостойна человека, христианин видит в личности высший замысел Бога. Мировая душа теософии требует любви от человека, растворенного в ней. Но божественное средоточие христианской веры выбрасывает человека вовне, чтобы он мог любить Бога <…> все модные философии – узы, объединяющие и сковывающие; христианство – освобождающий меч. Ни в какой другой философии Бог не радуется распадению мира на живые души <…>
[27]
Последствия этой первичности грехопадения неожиданны и жестоки: если грехопадение является условием блага и, следовательно, «счастливым падением» (felix culpa), то агент грехопадения (Ева, женщина, соблазнившая Адама на грех) является изначальным этическим агентом. Следы женоненавистничества в христианстве не должны вводить нас в обман – при более близком рассмотрении они оказываются глубоко двусмысленными. Возьмем, к примеру, раннехристианского мыслителя Тертуллиана (ок. 160 – ок. 225) – в худший из своих женоненавистнических моментов он обращается к женщинам:
И ты еще не знаешь, что Ева – это ты? Приговор Божий над женским полом остается в силе, пока стоит этот мир, а значит, остается в силе и вина. Ведь именно ты по наущению дьявола первой нарушила Божью заповедь, сорвав с запретного дерева плод. Именно ты соблазнила того, кого не сумел соблазнить дьявол. Ты с легкостью осквернила человека, это подобие Бога; наконец, исправление вины твоей стоило жизни Сыну Божьему
[28].
Но разве последняя строка не глубоко неоднозначна? Эта неоднозначность похожа на ту, с которой мы столкнулись в 2006-м, когда шейх Тадж аль-Дин аль-Хиляли, главнейший представитель мусульманского духовенства в Австралии, вызвал скандал после того, как группа мусульманских мужчин была осуждена за групповое изнасилование, сказав: «Если вы берете открытый кусок мяса и оставляете его на улице, в саду, или в парке, или на заднем дворе без прикрытия, то приходят кошки и съедают его <…> Чья это вина, кошки или неприкрытого мяса? Проблема в неприкрытом мясе». Скандальная суть этого сравнения женщины, одетой не по исламскому канону, и сырого, неприкрытого мяса отвлекла внимание от другой, куда более удивительной предпосылки в аргументе шейха аль-Хиляли: если женщин держат ответственными за сексуальное поведение мужчин, не означает ли это, что мужчины полностью беспомощны, сталкиваясь с тем, что они воспринимают как сексуальную провокацию, что они просто неспособны устоять, что их полностью порабощает их сексуальное желание, так же как и в случае кошки, видящей сырое мясо? Другими словами, не означает ли это, что жестокие насильники-мужчины действуют, как будто бы они все еще находились в раю, за пределами различия добра и зла? Следовательно, не является ли Ева единственно истинным соучастником Бога в деле грехопадения? Сам акт (катастрофическое решение) принадлежит ей: она открывает доступ к установлению разницы между добром и злом (которая является последствием грехопадения) и к стыду перед наготой – короче говоря, она открывает путь к миру человеческому. Чтобы понять истинную суть ситуации, достаточно вспомнить довольно очевидное утверждение Гегеля: безгрешность «рая» – всего лишь иное выражение для обозначения звериной жизни, и то, что в Библии называется «грехопадением», не что иное, как переход от звериной жизни к человеческому существованию. Таким образом, грехопадение само создает то измерение, падением из которого оно является, или как однажды сказал св. Августин (Энхиридион, XXVII): «Бог рассудил, что лучше вывести добро из зла, чем не позволить злу существовать».
Здесь следует быть осторожным и не поддаваться извращенному прочтению первостепенности грехопадения – но что именно здесь означает «извращенность»? Замкнутая цепь, в результате которой я сам вызываю зло, чтобы затем преодолеть его своим стремлением к добру, как безумная гувернантка из рассказа Патрисии Хайсмит «Героиня», поджегшая дом семьи, на которую она работала, чтобы доказать свою преданность этой семье, храбро спасая детей из бушующего огня. Самый радикальный пример такого извращенного прочтения был предложен Николя Мальбраншем (1638–1715), величайшим картезианским католиком: после смерти он подвергся отлучению от церкви, и его книги были уничтожены ввиду его излишней ортодоксальности. Мальбранш выложил карты на стол и «раскрыл тайну» христианства; его христология основана на ответе на вопрос «почему Бог создал мир?», а именно: чтобы купаться в лучах прославления Своим творением. Бог хотел признания, и Он знал, что для признания необходим другой, признающий, субъект. Таким образом, он создал мир из чистого самолюбивого тщеславия.
Следовательно, не Христос явился на землю, чтобы избавить людей от греха, от наследия грехопадения Адама, но с точностью до наоборот: Адам пал, чтобы дать возможность Христу спуститься на землю и принести людям спасение. Мальбранш применяет здесь к самому Богу то психологическое наблюдение, согласно которому фигура святого, приносящая себя в жертву ради других, чтобы спасти их от горестей, тайно желает страдания другим, чтобы быть в состоянии помочь им – прямо как тот муж, который работает дни напролет ради своей бедной жены-инвалида, но который, скорее всего, бросил бы ее, если бы она поправилась и стала успешной карьеристкой. Жертвовать собой ради бедного страдальца куда приятнее, чем позволить другому потерять статус страдальца и, возможно, даже стать более успешным, чем мы. Мальбранш развивает эту параллель до своего логического конца, к ужасу иезуитов, организовавших его отлучение. Бог, в конечном итоге, любит только себя и лишь использует человека, чтобы распространять свою славу. Неправда, что, если бы Христос не пришел на землю, чтобы спасти человечество, все люди остались бы заблудшими и пропащими, совсем наоборот – никто бы не заблудился и не пропал, т. е. каждому из людей потребовалось пасть, чтобы Христос смог явиться и спасти некоторых из них. Вывод Мальбранша здесь разрушающ: так как смерть Христа – ключевой шаг в исполнении цели творения, Бог Отец никогда не был счастливее, чем когда он наблюдал страдание и смерть Своего Сына на кресте.
