Нравилось это Майклу или нет, но из-за случившегося с Джоной в воздухе витал страх. Но Майкл не хотел становиться каким-то Великим Инквизитором, скитающимся по сельской местности, в то время как различные писатели один за другим признаются в своей вине и умоляют о прощении за преступления, о совершении которых он и не знал.
– Ты оборачиваешься и вдруг осознаешь, что ты во главе этой толпы с вилами, – сказал Майкл. – И ты такой: «Что, черт возьми, вообще делают здесь эти люди? Почему они ведут себя как варвары? Я не хочу иметь к этому никакого отношения. Я хочу просто убраться отсюда».
– Это было ужасно, – сказал я. – Все это время я думал, что мы сейчас в самом сердце идеалистического переосмысления системы правосудия. Но эти люди были настолько холодны.
Реакция на извинения Джоны шокировала меня своей жестокостью. Складывалось ощущение, что пользователей Твиттера пригласили стать персонажами нового психологического детектива, позволив выбрать роль, и все остановились на образе судьи, известного своими пристрастиями к смертным приговорам. Или и того хуже. Все решили стать местными грубиянами с гравюр, изображающих бичевание.
– Я смотрю на то, как люди все снова и снова вонзают ножи в Джону, – сказал Майкл, – и думаю: «ОН ТРУП».
* * *
На следующий день я выехал из Нью-Йорка в Бостон, чтобы попасть в Массачусетские архивы и в Массачусетское историческое общество. Учитывая, сколь агрессивной оказалась новая волна публичного порицания, я задумался над тем, почему подобный вид наказания в XIX веке был постепенно отменен. Я полагал – как, вероятно, и большинство людей, – что его закат связан с миграцией населения из деревень в города. Осмеяние потеряло свою эффективность, поскольку приставленный к позорному столбу человек просто растворялся в толпе анонимов, как только наказание исчерпывало себя. Стыд потерял свою силу. Таковым было мое предположение. А как оно на самом деле?
Я припарковался перед Массачусетским архивом – бетонным бруталистским зданием на набережной рядом с Президентской библиотекой-музеем Джона Ф. Кеннеди. Внутри него хранятся микрофильмы с самыми ранними юридическими бумагами, составленными от руки пуританами-переселенцами. Я сел за проектор и начал внимательно пролистывать их. Насколько я понял, первые лет сто все происходящее в Америке сводилось к тому, что разнообразные люди с именем Натаниэл скупали землю возле реки. Веретенообразные буквы извивались на потрепанных страницах. Людям того времени стоило бы больше времени уделять разбивке на абзацы и меньше – выведению буквы «f». Я постепенно ускорялся, листая не слишком профессионально; десятилетия пролетали перед моими глазами за несколько секунд, пока я вдруг не столкнулся лицом к лицу со свидетельствами раннеамериканского порицания.
То было 15 июля 1742 года. Женщина по имени Абигейл Гилпин, чей муж находился в плавании, была обнаружена «нагой в кровати с неким Джоном Расселом». Обоих надлежало «высечь около позорного столба, по двадцать ударов бичом каждому». Абигейл обратилась к судье – не насчет, собственно, бичевания; она умоляла «позволить ей принять свое наказание до того, как соберется народ. Если вашей чести будет угодно, сжальтесь надо мной ради моих дорогих детей, которые не смогут вынести прискорбных прегрешений своей матери».
В бумагах не было сказано, согласился ли на это судья, но сразу далее я нашел транскрипт проповеди, в которой содержалась подсказка насчет того, почему женщина молила о более приватном исполнении наказания. В своей проповеди преподобный Натан Стронг из Хартфорда, штат Коннектикут, заклинал людей быть менее жизнерадостными на казнях: «Не ступайте в это место ужаса с теплотой в душе, с радостью в сердцах, ибо там смерть! Там власть правительства проявляется в своей самой жуткой форме… Человек, который способен прийти и взглянуть на смерть, чтобы лишь потешить свое досужее чувство юмора, лишен как человечности, так и благочестия».
После обеда я преодолел еще несколько миль, чтобы попасть в Массачусетское историческое общество – величественный, старинный таунхаус на Бойлстон-стрит. Я вспомнил, что Джона написал мне перед тем, как я вылетел в Лос-Анджелес: «Процесс шейминга просто чертовски жесток». Я задумался над фразой «процесс шейминга». Наверное, человеку, подвергающемуся такому порицанию, спокойнее воспринимать свое наказание как процесс, а не как общедоступную вакханалию. Когда тебя уничтожают, хочется чувствовать, что люди, разрывающие тебя на части, хотя бы понимают, что творят. Возможно, менее тонким натурам будет плевать, насколько упорядоченно их осмеяние, но Джона создавал впечатление человека, которому важна организованность и который хотел лишь впечатлить людей и стать своим.
Оказалось, что шейминг когда-то и впрямь был процессом. Книга по делавэрскому закону, которую я обнаружил в стенах Массачусетского исторического общества, разъяснила, что если бы Джону признали виновным в «лжи или распространении ложных новостей» в 1800-х, то его могли «оштрафовать, заковать в колодки на срок, не превышающий четырех часов, или публично высечь не менее чем сорока ударами плетью». Если бы судья остановился на последнем, местные газеты опубликовали бы дайджест, детально описывающий людские корчи. «Рэш и Хайден знатно изворачивались во время исполнения наказания, и на их спинах остались качественные рубцы», – сообщил о порке 1876 года «Делавэриан». Если бы бичевателя Джоны заподозрили в недостаточном применении силы, последовали бы резкие отзывы. «Сдержанные замечания звучали в огромных количествах. Многие озвучивали, что все наказание выглядит как фарс. Вскоре последовали пьяные драки и дебош», – так звучал отчет делавэрской «Уилмингтон дейли коммершал» о разочаровавшей людей порке, датируемой 1873 годом.
Распространено мнение, будто в образовавшихся крупных мегаполисах публичные наказания изжили сами себя, поскольку их посчитали бесполезными. Все были слишком заняты своей трудовой деятельностью, чтобы выслеживать нарушителей в толпах горожан. Но в архивах я не нашел никаких доказательств того, что публичный шейминг вышел из моды из-за появившегося чувства обезличенности. Тем не менее в записях прошлых столетий я обнаружил множество людей, сетующих на его чрезмерную жестокость, предупреждающих, что законопослушные граждане, собравшиеся в толпу, часто заходят слишком далеко.
Движение против публичных наказаний уже шло в полную силу, когда в марте 1787 года Бенджамин Раш, один из отцов-основателей Соединенных Штатов, написал работу, в которой призвал объявить это все вне закона – кандалы, колодки, позорные столбы и прочее:
унижение повсеместно признано наказанием хуже смерти. Может показаться странным, что унижение вообще установили, как более мягкую кару, чем смерть, не знай мы, что человеческий разум редко приходит к истине по какому-либо вопросу, не ошибившись сперва до крайностей.
На случай, если вы посчитаете Раша сердобольным либералом, стоит отметить, что предложенные им поправки к публичному шеймингу включали отход с преступником в укромную комнатку – подальше от глаз публики – и причинение «телесной боли».
Выяснение природы, степени и продолжительности телесной боли потребует некоторого знания принципов чувства и симпатий, возникающих в нервной системе.
