И в один из дней его осенило. «Всех этих жестоких преступников объединяло то, что каждый хранил свой секрет, – написал Гиллиган. – Важнейший секрет. И секрет заключался в том, что все они чувствовали стыд – глубокий стыд, хронический стыд, острый стыд». Каждый раз это стыд. «Мне еще предстоит узреть акт серьезного насилия, который подстегнут не пережитым опытом стыда, унижения, неуважения или высмеивания. Когда эти мужчины были детьми, в них стреляли, кидали топором, их ошпаривали кипятком, избивали, душили, пытали, накачивали наркотиками, морили голодом, поджигали, выбрасывали из окон, насиловали или заставляли заниматься проституцией, причем сутенером оказывалась собственная мать. Иными словами, они чувствовали себя пристыженными и отвергнутыми, оскорбленными и униженными, обесчещенными и опозоренными, их самооценка подорвана, а души умерщвлены». В случае каждого из них унижение «достигало масштабов таких невероятных, таких диких и с такой частотой, что нельзя не заметить, что люди, оказавшиеся на самом дальнем конце континуума жестокого поведения во взрослом возрасте, раньше занимали такое же отдаленное положение в континууме жестокого обращения с детьми».
И вот они выросли, и – «вся жестокость оказалась попыткой человека вытеснить стыд самооценкой» – начали убивать людей. Один из заключенных сказал: «“Вы не поверите, сколько уважения чувствуешь, когда твой пистолет направлен в лицо какого-то левого чувака”. Для людей, которые всю жизнь прожили на диете из презрения и пренебрежения, соблазн снискать моментальное уважение куда более значим, чем цена за него – попадание в тюрьму или даже смерть».
А когда их сажали в тюрьму, все только ухудшалось. В Уолпол – в 1970-х в этой тюрьме чаще прочих вспыхивали бунты – надзиратели намеренно затапливали камеры и помещали в еду заключенных насекомых. Они заставляли заключенных лежать лицом в пол перед принятием пищи. Иногда они говорили заключенным, что к ним пришел посетитель. К ним практически никогда никто не приходил, так что это была очень воодушевляющая новость. А потом они говорили, что никаких посетителей нет и это просто шутка. Ну и так далее.
– Они считали, что такие методы заставят их быть более послушными, – сказал мне Гиллиган. – Но все было ровно наоборот. Они порождали насилие.
– И буквально каждый убийца сказал вам это? – спросил я. – Что именно чувство стыда привело их к таким деяниям?
– Меня потрясло то, насколько это повсеместное явление, – ответил он. – На протяжении десятилетий.
– А что с тем сутенером из Бостона? Какая у него история?
– Его мать считала, что он одержим дьяволом, так что проводила разные ритуалы вуду и изгоняла бесов в абсолютно темном подвале, а он до смерти боялся. Мог обкакаться. Разумеется, ни в каком нормальном понимании его не любили. Его мать внушила ему негативную идентичность, будто у него внутри сам Сатана, и он вел себя соответствующе. – Гиллиган сделал паузу. – Некоторым из них понадобилось какое-то время, чтобы признаться мне. Стыдно признавать, что ты чувствуешь стыд. Вот, кстати, мы используем слово «чувствовать». «Чувство» стыда. Я думаю, что это неподходящее слово.
Возможно, это несколько парадоксально – относиться к стыду как к «чувству», ибо несмотря на то, что стыд изначально причиняет боль, со временем он ведет к приглушению любых чувств. Стыд, как и холод, – это, по сути, отсутствие тепла. И когда он достигает подавляющих уровней интенсивности, стыд, как и холод, ощущается как онемение и апатия. [В Аду по Данте] самый нижний круг – это область не пламени, а льда, абсолютного холода.
Джеймс Гиллиган, «Насилие»
[54], 1999 – И наконец до меня дошло, – сказал Гиллиган. – Наш язык сам нам подсказывает. Одно из слов, что мы используем при описании невероятного стыда – это «омертвение». «Я омертвел».
* * *
«Их тела пусты или набиты соломой, а не плотью и кровью, что вместо нервов и вен у них веревки или шнуры».
Когда Гиллиган сказал это в нашем с ним разговоре, мне вспомнился один момент из его аннигиляции. Когда Джона стоял перед гигантским экраном с выведенной на него лентой Твиттера и пытался извиниться. Казалось, что ему безумно неуютно, что он из того типа людей, которых невероятно смущает публичное выражение эмоций.
– Надеюсь, что, рассказывая своей маленькой дочке ту же историю, что я только что рассказал вам, я буду лучшим человеком…
«Как писатель он навсегда запятнал себя», – гласили ответные твиты. – «Он не доказал, что способен испытывать чувство стыда». «Джона Лерер – чертов социопат».
Позднее, когда мы с Джоной обсуждали этот эпизод, он сказал мне, что ему пришлось «щелкнуть эмоциональным выключателем где-то внутри себя. Думаю, мне нужно было закрыться».
У Джоны был дом на Голливудских холмах и жена, которая его любила. Его самооценки хватило бы, чтобы прорваться. Но думаю, что, стоя перед той гигантской лентой Твиттера, он на мгновение ощутил то же омертвение, которое описывали заключенные в беседах с Гиллиганом. Я тоже его ощущал. И я точно знаю, что Джона и Гиллиган подразумевали, говоря о «закрытии»: момент, когда боль перетекает в онемение.
* * *
Джеймс Гиллиган жил выдающейся жизнью. Президент Клинтон и генсек ООН Кофи Аннан назначили его членом консультативных групп, занимающихся вопросами насилия. В фильме Мартина Скорсезе «Остров проклятых» он стал прототипом персонажа Бена Кингсли. Но несмотря на все его заслуги, я вышел из его квартиры с мыслью, что он не считает работу всей своей жизни успешной. В его жизни был момент, когда он мог кардинально изменить то, как США обращаются с преступниками. Но этого не случилось.
И на то есть причина. На протяжении 1980-х годов Гиллиган ввел в тюрьмах Массачусетса серию экспериментальных терапевтических сообществ. Ничего особенно радикального. В них просто «относились к заключенным с уважением», сказал мне Гиллиган, «людям давали шанс поделиться своими обидами, надеждами, желаниями и страхами». Основной идеей было создание атмосферы, в которой стыд полностью искоренен. «У нас был один психиатр, который называл заключенных подонками. Я сказал ему, что никогда больше не хочу его видеть. Это не просто не помогает нашим пациентам, это опасно для нас самих». Поначалу тюремщики с подозрением отнеслись к этой идее, «но в итоге некоторые начали завидовать заключенным», сказал Гиллиган. По его словам, «многим из них также требовалась психиатрическая помощь. Это ребята с не самой высокой зарплатой и с не самым хорошим образованием. Мы договорились, и некоторые из них также прошли лечение у психиатра. Они стали не так вызывающе себя вести и меньше демонстрировать свою власть. И уровень жестокости невероятно снизился».
Даже в безнадежных, казалось бы, случаях наблюдались изменения. Даже в случае с тем сутенером из Бостона.
– Когда он присоединился к программе, он познакомился с восемнадцатилетним парнем, отстающим в развитии. Мальчик практически не мог завязать собственные шнурки. И тот взял его под опеку. Начал защищать его. Отводил его в столовую и обратно. Следил за тем, чтобы другие заключенные его не обижали. И я думал: «Слава богу. Может, он вернет себе свою человечность». Я сказал сотрудникам: «Не лезьте к ним». Их взаимоотношения крепли, и теперь у него есть своя жизнь. За двадцать пять лет он и волоска не тронул на чужой голове. Он ведет себя как нормальный человек. Он никуда не денется, с ним не настолько все хорошо, чтобы вернуться в общество. Но он этого и не захочет. Он знает, что не справится. Ему не хватит психологических ресурсов, не хватит самоконтроля. Но он вернул себе столько человечности, сколько я не считал возможным. Он работает в психиатрической лечебнице при тюрьме. Приносит пользу другим людям. И когда я приезжаю с визитом, он улыбается и говорит: «Здравствуйте, мистер Гиллиган. Как дела?» – Гиллиган сделал паузу. – Я мог бы рассказать вам сотни аналогичных историй. Нам попадались люди, которые так бились головой о стену, что ослепли.
