В 1991 году Гиллиган начал переманивать на свою сторону преподавателей Гарварда, чтобы они в свободное время бесплатно читали лекции в его тюрьмах. Что может быть более дестигматизирующим, чем образовательная программа? Его идея совпала по времени с выборами нового губернатора, Уильяма Уэлда. И на одной из пресс-конференций Уэлда спросили, что он думает об инициативе Гиллигана.
– Он сказал: «Нужно прекратить получение бесплатного высшего образования заключенными», – сказал мне Гиллиган. – «Иначе люди, у которых нет денег на колледж, начнут совершать преступления, чтобы попасть в тюрьму ради бесплатной учебы».
Так завершилась его образовательная программа.
– Он уничтожил ее, – сказал Гиллиган. – Он ее раскурочил. Я не хотел руководить этой бутафорией.
После этого Гиллиган ушел.
С течением времени для тюремных реформаторов он стал символом ностальгии. Сегодня в американских тюрьмах функционирует лишь горстка терапевтических сообществ, вдохновленных его экспериментом в Массачусетсе. И так уж вышло, что одно из них работает на верхнем этаже исправительного центра округа Хадсон в Кирни, штат Нью-Джерси. И им без лишнего шума руководит экс-губернатор Джим Макгриви.
* * *
Нижние этажи исправительного центра, не относящиеся к помещениям для терапии, серо-коричневого цвета – как и уродливые отсеки муниципального развлекательного комплекса, как длинный коридор от раздевалки до бассейна, которого там никогда не будет. Там, внизу, штат Нью-Джерси размещает подозреваемых в нарушении иммиграционного законодательства. В ноябре 2012 года, согласно докладу сети «Детеншн вотч», это место было объявлено одним из десяти худших центров временного размещения нелегальных иммигрантов в Америке. По сообщениям, некоторые из охранников называли задержанных «животными», смеялись над ними и подвергали их ненужным досмотрам, включающим в себя полное раздевание. В докладе также звучало следующее: «Многие иммигранты отметили, что сотрудники учреждения, по всей видимости, приходят на работу с личными проблемами, вымещая на них свое разочарование и злость».
– КАЖДЫЙ ДЕНЬ БЛАГОСЛОВЕНЕН! – прокричал Джим одному из подозреваемых в нарушении миграционного законодательства, елозившему шваброй по полу. Мужчина опешил и натянуто улыбнулся.
Мы прошли дальше – мимо задержанных людей, которые просто сидели и пялились на стены.
– Обычная тюрьма – это наказание в худшем смысле этого слова, – сказал Джим. – Словно душа кровоточит. Проходит день за днем, и люди вдруг осознают, что не делают практически ничего, находясь в весьма негативном окружении.
Я подумал о Линдси Стоун, которая почти год просидела за кухонным столом, вчитываясь в истории подвергшихся онлайн-травле людей, идентичных ее случаю.
– Люди отдаляются сами от себя, – сказал Джим. – Заключенные постоянно говорят мне, что чувствуют себя так, словно они закрываются от мира, отгораживаются стеной.
Мы с Джимом зашли в лифт. В нем уже стояла одна из заключенных. Все молчали.
– Каждый день благословенен, – сказал Джим.
И снова тишина.
– Следите за своим характером! Он становится вашей судьбой!
[55] – сказал Джим.
Мы доехали до верхнего этажа. Створки лифта открылись.
– Вы первая, – сказал Джим.
– О, нет, пожалуйста, проходите, – сказала женщина.
– Нет, вы.
– Нет-нет, вы.
Все стояли. Женщина вышла из лифта. Джим счастливо улыбнулся.
Когда я впервые встретился с Джимом – в тот самый день, когда он заорал в лицо маленькому мальчику: «СЕРЬЕЗНЕЕ ОТНОСИСЬ К МАТЕМАТИКЕ!», – то решил, что он немного чокнутый. Но постепенно я начал воспринимать его как героя. Я вспомнил послание, появившееся в огромной ленте Твиттера прямо за спиной Джоны: «Как писатель он навсегда запятнал себя». И еще одно, адресованное Жюстин Сакко: «Твой твит останется навсегда». Слово «навсегда» часто всплывало на протяжении тех двух лет, что я провел в обществе подвергшихся публичному осуждению людей. Джоне, и Жюстин, и другим людям с похожими историями говорили: «Нет. Никакой двери нет. Никакого обратного входа. Никакого прощения». Но нам отлично известно, что люди сложно устроены, что у каждого своя смесь недостатков, талантов и грехов. Так почему же мы делаем вид, что у нас их нет?
Среди всей этой агонии Джим Макгриви пробовал что-то невероятное.
Перед нами располагалась огромная закрытая спальная комната. В ней находилось около сорока женщин. Это и было терапевтическое отделение Джима. Мы дождались, пока нас впустят. В отличие от нижних этажей, сказал Джим, женщины вставали в 8:30.
– У каждой свои обязанности. Все работают. Всем присвоены конкретные физические задания. Потом проводятся семинары – посвященные сексуальному насилию, домашнему насилию, управлению гневом. Потом обед. Потом, днем, они учатся или обустраивают помещение. Есть разные книги. Есть десерт. Есть библиотека. Матери могут через Скайп почитать сказки на ночь своим детишкам.
В окнах мелькали отблески летнего дня, и когда сотрудница исправительного центра впустила нас, она сказала, что напряжение чувствуется сильнее обычного: в теплые дни человек по-настоящему ощущает себя заключенным.
Джим собрал женщин в кружок. Записывать на диктофон запретили, так что мне удалось только нацарапать в блокнот отдельные отрывки разговора, вроде: «…я из маленького городка, так что все знают, где я, и это разрывает меня на куски…» и «…большинство знает, почему Ракель здесь…».
В этот момент несколько женщин покосились в сторону той, кого я принял за Ракель. Взгляды были осторожными и довольно уважительными. Практически каждая женщина находилась здесь из-за истории, связанной с наркотиками или проституцией. Но этот комментарий и эти взгляды четко дали понять, что Ракель сюда привело что-то другое.
Ее взгляд бегал по комнате. Она беспокойно дергалась. Другие женщины сидели спокойнее. Мне стало интересно, что сделала Ракель, но я не знал, как корректно об этом спросить. Как только встреча подошла к концу, Ракель моментально пролетела через всю комнату и все мне рассказала. Каким-то образом я умудрился все записать – так же лихорадочно конспектируя, как секретарша из сериала «Безумцы».
– Я родилась в Пуэрто-Рико, – сказала она. – С четырех лет я подвергалась сексуальному насилию. Когда мне было шесть, мы переехали в Нью-Джерси. Во всех моих детских воспоминаниях меня бьют по лицу и говорят, какая я никчемная. В пятнадцать брат сломал мне нос. В шестнадцать у меня появился первый парень. Через три месяца я вышла замуж. Начала курить травку, пить. Изменяла мужу. Ушла от него. Восемнадцать, девятнадцать лет – это одно сплошное пятно. Я попробовала героин. Слава богу, что я не из тех, кто быстро подсаживается. Я пила, как рыба. Мы ходили в бары, ждали, пока люди выйдут, отбирали у них деньги и смеялись над тем, как они зовут мамочку. И вдруг – черт возьми, я беременна. Я беременна единственным существом, которое когда-либо меня полюбит. Мой сын родился 25 января 1996 года. Я пошла в бизнес-школу, бросила. У меня родилась дочь. Мы переехали во Флориду. Там мы устраивали водные бои, киноночи. Иногда я покупала их самую любимую еду, мы все это раскладывали по кровати, наваливались и смотрели фильмы, пока не вырубались. Играли в бейсбол под дождем. Мой сын любит комедии, драмы, он поет. В четырнадцать он выиграл на шоу талантов. Я заставляла его снова и снова переделывать домашнюю работу. Заставляла писать пятистраничные доклады, читать энциклопедии. В четырнадцать я выпихнула его из кровати и надавала пощечин. Ему написала девчонка: «Ты девственник?» Я словно с катушек съехала. Выбила из него все дерьмо. Остались следы от ногтей.
