Снова был зачитан Бюллетень, письма рабочих, колхозников, представителей социалистической интеллигенции. Все желали выздоровления, клялись работать еще лучше, брали повышенные обязательства. Горчаков вышел на улицу с заднего крыльца и закурил. Сильное мартовское солнце слепило, несмотря на морозец, с крыши текло. Воробьи пушистыми комочками скакали друг за другом по кустам у крыльца. Вышел Богданов, поздоровался за руку, разглядывая лицо Горчакова.
– Это я вас вызвал, Георгий Николаевич. Такой день. Хотелось с нормальным человеком побыть, а то эти все бляди… – Богданов смотрел хитро, а теперь и совсем улыбнулся. – Дайте вашей папироской отравлюсь по такому случаю. Как вам? – Богданов был непривычно разговорчив.
– Не выкарабкается? – Горчаков достал папиросы.
– И не надейтесь! Ему уже деревянный бушлат примерили! – он прикурил, морщась от дыма. – Это ведь шанс! А?!
– Вы думаете?
– Все утро! Вы что, не рады?
– Я полчаса назад узнал…
– Там же возле него нет никого… – перебил Богданов, видно было, что у него накопилось. – Ни одного человека, кто бы захотел ему помочь! Никого, включая всех членов Политбюро и весь Совет министров! Разве что доктор-орденоносец Лидия Тимашук! А вы говорите, нет справедливости! Все, Георгий Николаевич, я позвал вас, чтобы выпить. У меня есть хороший коньяк, одна эмгэбэшная сволочь поднесла. Какая там следующая операция?
– Грыжа пупочная. Молодая девушка.
– Молодая девушка – это хорошо, на завтра ее. И заходите ко мне. Ничего? Я вас не смущаю? Может, вы хотели погрустить с народом? Изучить последний труд великого ученого?
Они сели в маленьком угловом кабинете главного хирурга. Богданов закрыл дверь на ключ и достал бутылку.
– Если что – рожи каменные, трагедию переживаем! Как медики хорошо понимаем тяжесть!
Богданов был не похож на самого себя. Бывший главный хирург Калининского фронта радовался, как мальчишка. Ранение, плен, десять лет лагерей за то, что пленным работал в немецком госпитале… Операции, которые он проводил в лагерном бараке, под натянутой простыней при тусклом свете от слабенького движка, были уникальны по мастерству.
– Он уже в морге, вот что я вам скажу! Иначе не сообщили бы! У него был инсульт, и не один, а кто о них знает? – он разлил коньяк по стаканам. – Черт, у меня руки трясутся! Ну, за прекрасную музыку Баха!
Они выпили.
– Закуривайте, если хотите, окно откройте, – Богданов встал, сам открыл форточку. – Первый раз в жизни радуюсь больному, которому становится хуже!
Горчаков согласно кивнул.
– Но есть и другие вопросы, – продолжил Богданов. – Кто вместо него? Как вы считаете?
– Никогда об этом не думал, Виталий Григорьевич.
– Это правильно, одни ублюдки, на лица достаточно посмотреть! Вокруг него и не могло быть других! Пообосрались теперь все.
– Хуже уже не будет.
– Именно! Начнут с народом заигрывать, петушками скакать, как раньше перед Усатым скакали. Амнистию обязательно объявят! Боятся они народа!
– Вы думаете?
– Обязательно! И покойник боялся! Я близко видел его глаза – все звери трусливы!
Богданов сдвинул стаканы и стал разливать. По радио началось очередное правительственное сообщение, это было повторение, и Богданов убавил до минимума.
– Это, конечно, шанс для России… – Горчаков взял стакан с коньяком и заговорил негромко, – но все сложнее. Мы как нация страшно искалечены, и началось это давно…
– Это точно, – перебил Богданов. – Давайте выпьем… – он задумался, – чтобы когда-нибудь у нас появилась возможность спокойно осознать все, что с нами произошло. Вы правы, это будет очень трудно… но за сказанное! Бога еще никому не удалось обмануть! Он сегодня всем нам большой подарок сделал! За Сталина! – лицо лучшего хирурга низовьев Енисея, а может быть и всего Красноярского края, сияло.
Горчаков попросился к своим, и Богданов отпустил его на сутки, но его разыскали по телефону и срочно отправили в лазарет на трассу, где не было фельдшера. В штрафной бригаде Бориса Козенко, которого Георгий Николаевич хорошо знал еще по Игарке, случилось массовое «заболевание».
Бригада была известная, у всех срока не меньше двадцати пяти лет, у большинства личные дела перечеркнуты красной линией – склонен к побегу! Норму они никогда не выполняли, и за периметр их не выводили. Целый день, не утруждая себя, копошилась бригада внутри зоны, белили бараки, латали крыши… припухали, как могли. И вот в этой бригаде, чуть не у каждого второго, объявилось выпадение прямой кишки.
Зона была недалеко, Георгий Николаевич приехал на попутном паровозе, нашел бригадира. Закурили.
– Чего вы вдруг? – спросил Горчаков.
Он отлично понимал, что народ сам себе замастырил
[153] все это. И даже знал как – добывали на кухне сухой чечевицы, зашивали ее в длинный продолговатый мешочек и вставляли себе в прямую кишку. За ночь чечевица разбухала, и они выдергивали ее вместе с кишкой.
– Доходит наш вождь, вот ребята ему подарок решили сделать. Салют из всех задних орудий! – бригадир Козенко спокойно курил, только уголки глаз смеялись. – Ну и на работу не пошли. Все законно, иди лечи их, Николаич. Марафетиком не угостишь по такому случаю?
– Зайди попозже…
Он целый день вправлял прямые кишки. Процедура неприятная и грязная, «жопошники» заняли пол-лазарета, балагурили, что кому-то сейчас сильно хуже, рассказывали лагерные параши про амнистию в честь такого знаменательного события. Лагерный народ за дни болезни вождя воспрял духом, осмелел даже, и наоборот, начальство если не поджало хвост, то напряглось и замкнулось. Все чего-то ждали.
Только к ночи Горчаков управился со всеми и остался ночевать, он лег в лазарете, на фельдшерском топчане за перегородкой. Народ не спал, разговаривали в разных углах, радио было включено и на правительственные сообщения все затихали и слушали внимательно. Потом бакланили с новой силой. Санитары никого не одергивали. Где-то недалеко от Горчакова, на втором ярусе сошлись крестьяне. Немолодые, судя по говору.
– Мне даве сон-то какой был! – рассказывал один не в первый уже раз. – Вижу я, будто все коммунисты, раз он околел, и они значит! Не понял я, добровольно они или так им партия велела, а как давай они все загибаться! Гробов не набересся! И в три дня все до единого! Туды! И всё!
– Вот эт ты ладно придумал! – нервным баском хихикал его товарищ.
– Да не придумал, говорю, сплю, а сам проснуться боюся!
– Так-то бы очень хорошо, кабы исделалось! – серьезно поддержал третий. – Колхозы-то к едреней матери все! Хучь на старости лет пожить, как люди!
