– Вот и я сразу про то подумал, аж вспотел, какая радость у меня была!
– Жуки вы навозные, – раздался ехидный голос помоложе. – А ну как это он сам приудумал? На начальство посмотреть да на таких вот болтунов! Он эти колхозы, можно сказать, своей титькой выкормил, а вы вона куда! На волю собрались!
– Его титьку пусть бы он сам пососал, харя усатая!
– Пернуть не успеешь, по четвертаку всем подвесят! – не унимался балагур.
Горчаков сунул ноги в валенки, накинул бушлат и пошел покурить, как раз начали передавать новое сообщение. Он остановился послушать. Когда Левитан закончил читать, угрюмый мужик восточного вида, дотянулся со своих нар, убавляя громкость, спросил:
– Ну что, фершал, врежет Усатый дуба?
– Не знаю… Кажется, его уже не лечат… – Горчаков пошел к выходу, а народ притих, соображая.
– Из чего же ему теперь гроб сладят? – курили у входа.
– Деревянный, как и всем, чего уж вы?!
– Не-е, они ему какой-нибудь специальный изготовят. Может, из стали! В Москве токаря важнеющие имеются. Все по выкройке устроят! Главное, чтоб он оттеда не вылез!
Мужики засмеялись.
– А я бы его колючей проволокой умотал всего, чтоб его и на том свете не распутали!
– Там разберутся, Господа не проведешь! Вишь, как он помирать не хочет! Страшно ведь, там его много побитых людишек поджидают!
Утром народ поднялся до рельсы, ждали первого сообщения в шесть утра, в сортир бегали, санитары растапливали печки, гремели железками. Никто не спал. Сморкались, харкали, делили что-то недовольно. Вдруг дверь отворилась, зашел бригадир Козенко. С папиросой во рту, кивнул Горчакову, прошел в расположение, увидел кого-то своего:
– А вы чего же, не слушаете свежие новости?
– Сашка! Казах! Ты что, твою мать! Выключил?! – заорало сразу несколько голосов.
– Да не надо, ребята! – Козенко стоял орлом, по-хозяйски расставив ноги. – Ус хвоста отбросил!
Тишина возникла гробовая, длилась она секунды, пока мужики поднимали глаза друг на друга, ища подтверждения…
– Сдох! Сдох! Загнулся! Околел! Исдох, пес поганый! Сдох!!! – покатились по лазарету выстраданные проклятия.
Все загалдели, заматерились радостно, кто-то закричал и заржал по-блатному визгливо, гогот раздавался там и тут. Все смеялись, у многих сквозь улыбку слезы текли, некоторые рыдали истерично, кто – в подушку, кто – молотя кулаком по нарам… Курить потянулись на улицу, угощали друг друга по такому случаю.
По лазарету плыла печальная музыка великого немецкого композитора.
В шесть тридцать все сошлись поближе к радио. Музыка стихла. Зазвучали куранты, а потом голос Левитана:
«Говорит Москва. Дорогие товарищи и друзья! Центральный Комитет Коммунистической партии Советского Союза, Совет министров СССР и Президиум Верховного Совета СССР с чувством великой скорби извещают партию и всех трудящихся Советского Союза, что 5 марта в 9 часов 50 минут вечера после тяжелой болезни скончался Председатель Совета министров Союза ССР и Секретарь Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза Иосиф Виссарионович Сталин.
Бессмертное имя Сталина всегда будет жить в сердцах советского народа и всего прогрессивного человечества!»
Горчаков сидел у себя в закутке, уставившись в пол. Он не улыбался, он не умел радоваться смерти человека.
Белов собирался на митинг, достал парадную форму – брюки, рубашку уже надел… но задумался.
Все эти дни он был в смятении. Он чувствовал, что умер кто-то важный для него, кто, возможно, знал ответы на главные вопросы. Умер, и теперь его ни о чем не спросишь. Прежней любви к покойнику не было – это он тоже понимал. Вспоминал Сталина, стоящего на трибуне, и тогдашний восторг казался глупым и даже стыдным… но и за свои муки и унижения он не готов был его винить. И даже за Николь, которую его верные псы гоняли по этапам с детьми. Не Сталин велел делать это большому генералу от госбезопасности. Сан Саныч стискивал челюсти, вспоминая самодовольное лицо. Такие же жирные собачьи морды Маленкова, Булганина, Берии, Кагановича были в сегодняшней газете…
Он просидел с полчаса, думая о всяком-разном, потом надел повседневную форму и теплые собачьи унты. Пришел на площадь, когда митинг вовсю уже шел.
В Дудинке по случаю похорон за ночь построили новую трибуну. Обтянули черной тканью и украсили большим портретом. Под Сталиным на снегу стояло несколько венков из выцветших бумажных цветов. Кто-то принес зеленый фикус из дома, но тот замерз и уныло обвял большими листьями, мороз был за двадцать.
На столбе под четырьмя репродукторами, направленными в разные стороны, висел на кошках
[154] электрик в больших валенках, бушлате и ушанке, завязанной под подбородком. Ждали прямой трансляции похорон из Москвы, и всем было понятно – на боевой пост отрядило начальство товарища, не дай бог какой проводок где отвалится.
С крыши ближайшего к трибуне дома несколько дней назад начали сбрасывать снег, но успели счистить только половину, а другая осталась лежать толстым метровым слоем. Дом теперь стоял, как каторжник с полубритой башкой. Народ на него посматривал, улыбались осторожно.
Голос Левитана из Москвы неожиданно громко разнесся над заполярными сугробами:
«…прощание с телом вождя проходило в Колонном зале Дома Союзов, оно длилось три дня и три ночи. И вот сейчас руководители партии и правительства Маленков, Берия, Молотов, Ворошилов, Хрущев, Булганин, Каганович и Микоян с гробом вождя выходят из Дома Союзов. Гроб торжественно устанавливается на орудийный лафет, и процессия начинает движение к Мавзолею».
Народ сначала слушал молча, потом начали перешептываться, обсуждали, на них шикали. Знамена торчали над толпой, несколько портретов с последней ноябрьской демонстрации, красный транспарант провис в первом ряду перед трибуной. Многие женщины тихо плакали с платочками в кулаках, почти все были со скорбными лицами, даже и какие-то мужики стояли с красными глазами, но были и спокойные люди.
Группа девушек, замотанных казенными платками, и в казенных же, поношенных телогрейках и ватных штанах переглядывались. Сан Саныч даже заметил, как промелькнуло у одной что-то вроде улыбки. Перешептывались. Белов хорошо слышал украинскую речь. Расконвоированных зэков было много, выделялись привычными серыми ватниками, некоторые в задних рядах покуривали спокойно. Сан Саныч ощутил в них что-то свое, сам недавно стоял так же на серых утренних разводах. Он выбрался из толпы и тоже достал папиросы.
– Закуривай, браток, – кто-то, запалив свою махорочку, протянул горящую спичку.
Сан Саныч сунулся папиросой в большие крепкие ладони, затянулся дымом и благодарно кивнул. И от этих, таких понятных мозолистых рук или от того, что стоял рядом с этими измордованными, но еще крепкими лагерными людьми, он вдруг почувствовал, что они единственные, кто пришел сюда с искренними чувствами. Эта смерть обещала им свободу. Другие же не имели никаких чувств к покойнику, они пришли сюда, чтобы узнать, как будут теперь жить без Сталина. Кто будет вместо него?
