Две молоденькие девчонки-школьницы подошли, лузгали семечки, равнодушно прислушиваясь. Что-то шептали друг другу. Женщина в возрасте обернулась на них, ткнула пальцем в репродуктор, из которого лилась траурная музыка и голос диктора:
– Человек умер, а вы семечки… разве можно! – и отвернулась.
Девчонки перестали грызть, постояли, повернулись и пошли с площади, снова поплевывая шелуху.
«Путь к Мавзолею занял двадцать две минуты, – торжественно вещал Левитан. – На обновленном Мавзолее с надписью ЛЕНИН – СТАЛИН стоят не только советские партийные деятели, но и иностранные гости – Пальмиро Тольятти, Чжоу Эньлай, Отто Гротеволь, Вылко Червенков, Клемент Готвальд и другие руководители иностранных делегаций. Тысячи обычных людей пришли для великого прощания с гениальным вождем и учителем трудящихся Иосифом Виссарионовичем Сталиным. С орденами вождя на красных подушках стоят у гроба полководцы – маршалы Советского Союза: Малиновский, Конев, Буденный, Тимошенко, Говоров…»
– Делать-то им не хуя… – пробурчал кто-то сзади безразлично, голос был нетрезвый.
– А как же? – поддержал другой. – Кошку вон задавят, и то народ соберется посмотреть. А тут целый вождь! Обязательно!
– Тихо вы, дайте послушать! – обернулась на них заплаканная женщина в стареньком зеленом платке. – Нальют зенки с утра…
– Слушай, слушай, мать. Тут ты угадала, выпили за такое дело, помянули, значит… – все так же пьяно-добродушно ответил мужской голос.
Митинг в Москве кончился, гроб занесли в Мавзолей, загремел артиллерийский салют, а вся страна заревела прощальными гудками заводов и фабрик. В Дудинском порту к ним присоединились несколько теплоходов. После пятиминутного молчания в маленьком заполярном городке на Енисее начался свой митинг. Выступало руководство, простые рабочие читали по бумажке, многие, повторяя газеты, обещали изучить последнюю работу Сталина «Экономические проблемы социализма в СССР».
Толпа редела, задымила куревом уже основательно, кто-то потянулся в переулки, другие сошлись, обсуждая обычные дела. Никто уже не рыдал, две небольшие колоны заключенных женщин двинулись кривым строем в сторону женской зоны. Ребятишки принялись бегать, как обычно, и никто их не одергивал.
Ася с Колей тоже ходили. В Ермаково народу было поменьше, но митинг проходил на небольшой площади у клуба, и стояли тесно. Партийное руководство, не скупясь, выделило средства. Вся трибуна была в кумаче, а весь нижний этаж клуба закрывали огромные траурные знамена. Большой портрет генералиссимуса в круглой раме смотрел на собравшихся из черно-красных шелковых лент. Опять нарубили в тайге живых елок, прикрывая грязные сугробы. Было солнечно и морозно, и все стояли, подняв воротники. Только выступавший снимал шапку.
У самой трибуны несколько бабешек в пуховых платках и плюшевых пальто, как по заказу, начинали вдруг завывать: «Ой, на кого же ты нас покинул?! Роди-и-мы-ый! Осироти-ил, осироти-ил! За что? За что жы-ы?! И куда же ты уше-ел-то?!» – обращались они к портрету, но казалось, что оплакивают выступавшего. Высокий мужик, стоявший на трибуне рядом с оратором, зло смотрел на них сверху.
«…нет больше Сталина, но живы его мысли и дела! – неслось из громкоговорителей. – Так будем же верными…»
Толпа по большей части была военной. Серые шинели, белые полушубки. На хмурых лицах те же растерянность и непонимание. Никто не знал, что всех ждет. Выступавшие называли стройку Сталинской Магистралью, Сталинской Дорогой в будущее, мечтой великого Сталина, давали себе клятвы завершить начатое Гением…
Ася слушала внимательно, среди выступавших были и знакомые. Все это выглядело странно, истерично и очень тревожно. Люди будто побаивались вездесущего покойника, словно заклинали его спать спокойно, а мы уж тут не подведем, будем стараться.
Она нахмурилась, достала платочек и вытерла нос. О чем думали стоящие рядом люди, понять было трудно, но их мысли не имели ничего общего с тем, что неслось с трибуны. И этому лицемерию, этому страху быть такими «искренними» тоже научил их Великий Учитель всех людей.
Они стали выбираться, вышли из оцепления – солдаты и немногочисленная ермаковская милиция не пускали к трибуне выпивших, и они собирались в других местах. Возле столовой, где уже не слышно было громкоговорителей, только гармошки не хватало. Пьяных, по случаю непредвиденного выходного, было больше, чем на Новый год. Курили, громко рассуждали о судьбах отечества, одни обнимались, другие даже боролись и нетрезво падали в сугроб. Над ними весело смеялись. Дедок, сидевший на корточках, ясно, чтобы все слышали, изрек: «Собаке – собачья смерть!» Он был такой пьяный, что вряд ли уже и помнил, кого имеет в виду. Его товарищи тоже разговаривали каждый сам с собой:
– Я свое отсидел, я перед ним чист, тогда пусть он мне скажет, где моя семейства? По какому такому закону я должон тута быть? Я украл телегу угля?! Украл! Семь лет за нее отработал! Почему должон?! – коренастый криворожий мужик задирал указательный палец над головой.
– С нами так и надо! Вот! – показывал товарищу сжатый кулак другой, без шапки и нараспашку. – Не дай бог нас отпустить! Всех сметем! В войну он нас отпустил, мы всех смели! А потом он нас снова – раз! И за яйца остудил! – мужик зло сжал кулаки и челюсти. Глаз его пьяно и злобно горел, он посмотрел на товарища, неторопливо отвел руку и залепил ему в ухо.
Они сцепились, не в первый уже раз, и на них не обращали внимания. Дедок повторил про собаку, которой собачья смерть, и вдруг запел: «Однажды морем я плыла на пароходе то-ом…»
Ася с Колей добрались до дома. Ужинали молча, опустошенные трауром. Ася всю неделю вставала по утрам с красными глазами. Иногда слезы текли и днем.
– Ты почему плакала? – Коля только теперь решился спросить.
– Не знаю… Накопилось… – лицо Аси было спокойно, почти безразлично. – Я не смогу объяснить. Когда меня заберут туда, я расскажу, почему я плакала… если спросят. – Она замолчала, изучая сына. – Это были плохие слезы, я понимала, что уже никогда не смогу ему отомстить – своими руками откопала бы его! Я не могла простить Господу, что Он отпустил этого зверя просто так. Я хотела мести за мою жизнь, за все мои потери.
Ася застыла, вилку сжимала в кулаке.
– Разве другие люди ни в чем не виноваты? – Коля осторожно взял мать за руку. – Он один не мог столько…
– Да-да, мы сами, мы все виноваты. Сталин явился потом. – Ася застыла, напряженно глядя сквозь стол. – Сегодня утром передавали «Реквием» Моцарта. Целиком. Сначала я подумала, какое кощунство – отпевать такого безбожника… но все равно слушала великую музыку.
Она разговаривала сама с собой или с кем-то, кто понимал ее. Не глядела на Колю и не пыталась ничего объяснить.
– И мне его стало жалко – он в тысячи раз несчастнее меня. Он самый несчастный человек, из всех, что жили на Земле. Человек, превратившийся в зверя… Я видела его, бешеного, заросшего шерстью и с клыками… Бешеного и бесконечно несчастного!
