Народ в ермаковских лагерях и по трассе не верил своему счастью. Но надо было еще дождаться освобождения. Счастье отдавало тревогой.
Для лагерного руководства сложилась непростая ситуация. Стройка остановлена и должна была быть законсервирована, как это надо делать, мало кто понимал, никаких инструкций на эту тему не было. Заключенные же, наизусть знавшие Указ об амнистии, совсем отказывались работать и требовали законной свободы.
Горчаков стал чаще бывать у своих. В тот день он самовольно вышел из лагеря. Без вызова и наряда на работу, показал старый маршрутный лист в окошечко вахты, и его пропустили не глядя. Вахтеры его хорошо знали. Он дошел до поселка, теперь важно было не нарваться на патруль, их, правда, тоже стало заметно меньше на улицах.
– Георгий Николаевич! – услышал он бодрый и радостный окрик в спину.
Распахнув немаленькие объятья, к нему шел боевой полковник Кошкин. В гражданском пиджаке и офицерской, набекрень, фуражке на голове.
– Дорогой вы мой! А я смотрю, кто-то знакомый канает! – он тепло обнял Горчакова. – Идите с нами по пятьдесят грамм. Мне сегодня сорок лет! Идемте, идемте! – и он потащил Горчакова к калитке.
В доме жил кто-то из начальства. Они вошли на красивое крыльцо, разулись в светлой прихожей, в большой комнате за богато накрытым столом одиноко сидел майор Клигман.
– Вы знакомы? Яков Семенович!
Горчаков кивнул, в начале строительства они с Клигманом жили в одном бараке. Клигман, привстав, протянул руку. Время было обеденное, но и майор, и особенно Кошкин уже хорошо выпили. Горчаков вообще никогда не видел майора выпивающим и не знал, что они такие приятели с Кошкиным.
– Штрафную! Спирт, коньяк или «Горный дубняк»
[155]? – Кошкин орлом парил над столом.
Горчаков засомневался, ему еще надо было добраться до Аси.
– Вас что, уже амнистировали, Василий Степанович? – спросил с недоверием.
– Нет, но наш праздник не за горами, Георгий Николаевич, увидите, – он, не дожидаясь решения Горчакова, налил ему что подвернулось под руку. – Давайте, я с вами! Скажите мне что-нибудь. Мне сорок лет и пятого марта 1953 года небеса сделали мне такой подарок! За Сталина мы с Яков Семенычем уже пили, скажите что-то…
– Тогда за отмену пункта семь
[156]!
– Отменят! Увидите! – Кошкин уверенно опрокинул стакан. – За свободу!
Горчаков пригубил и поставил стакан.
– Чего не пьете, Георгий Николаевич?! Яков Семеныч – наш человек! Мы с ним почти родственники! Не смотрите на его форму… представляете, у человека нет гражданского костюма!
– В Москве есть! – не согласился расслабленно улыбающийся Яков Семенович.
– У нас тут принципиальный спор… Я вас в окно увидел и вышел, а до того мы остро разговаривали… – Кошкин поднял указательный палец вверх и направил его на майора. – Яков Семеныч считает, что сталинская тактика «выжженной земли» имела в начале войны, в сорок первом году чуть ли не решающее значение! А я считаю, что это было преступление, а не тактика! Сталин с 22 июня две недели молчал! Войска бегут так, что пятки сверкают, а он всю власть загреб, всех перестрелял и молчит! Потом очнулся! «Братья и сестры!»
[157] Очнулся и потребовал от народа – ни килограмма зерна, ни литра горючего не оставлять фашистам! Не можете увезти – уничтожить! И это – тактика?! А если бы ее выполнили?! Почти полстраны – семьдесят миллионов человек остались под фашистами! Как бы они выжили без того зерна, если все продовольствие должно было быть «безусловно уничтожено»?! – полковник оглядел своих слушателей. – За то, что люди остались без защиты, надо было расстрелять нашего главного стратега! А ему ничего! Он войну выиграл!
Кошкин в волнении прошелся по комнате. Высокий, крепкий, стройный. Полковник был породистый.
– Я понимаю, вам, снабженцу, килограммы зерна и литры горючего много чего говорят…
– Не передергивайте, Василий Степанович, я совсем другое сказал! – нахмурился Клигман.
– Возможно, возможно, извините тогда… – Кошкин стал снова разливать по стаканам. – Вы чего не пьете, Георгий Николаевич? Первый раз вижу зэка-трезвенника!
– На патруль можно нарваться…
– Пейте, нету сейчас никаких патрулей. Я вчера надел гражданку и фраернулся по поселку. В магазин зашел, продуктов вот накупил, – он кивнул на стол. – Все хорошо будет. Я со дня на день жду самых решительных указов. Куда им без «пятьдесят восьмой»? С урками страну не построишь! – Он поднял стакан с коньяком. – Политбюро, освободившись от Сталина, взяли курс на искоренение его достижений! Самая широкая и гуманная амнистия! – он выразительно посмотрел на Горчакова. – Уверяю вас, и «пятьдесят восьмую» освободят, вчистую, со снятием судимостей! Еще и извинятся!
– Фантазер вы, Василий Степанович! – улыбался Клигман.
– Ничуть! – взмахнул руками Кошкин. Горчаков вспоминал их туруханскую экспедицию и такие же разговоры у костра. – Первого апреля снизили цены на десять процентов! Это очень много в масштабах государства! Они начали думать о людях! Третьего апреля объявили о закрытии дела врачей – людей выпустили из тюрем! Четвертого апреля – приказ министра внутренних дел СССР Лаврентия Палыча Берии «О запрещении применения к арестованным каких-либо мер принуждения и физического воздействия»! А?!! Нашу магистраль, еще кучу никому не нужных строек закрыли! Это все народные деньги! И я вам скажу, почему это происходит. Потому что он их всех за яйца держал! Они тряслись рядом с ним, выполняли все его мудацкие распоряжения! Я знаю, что говорю! И все фронтовики это знают – такие иногда приказы приходили из Ставки! Приказы бессмысленно сдохнуть! И выполняли! Надо как-то освобождаться от такой цепкой любви, Яков Семеныч!
– Да не лепите вы мне его, Василий Степанович! – совсем недовольно попросил Клигман.
– Хорошо, извините, это я вообще… не про вас, ей-богу! Ненавижу! Он бзднет – все улыбаются! Обосрется – в ладоши бьют! Гений! Гений! Когда же в нас холоп-то сдохнет?! Я и про себя тоже… – Кошкин замолчал, насупившись. Потом заговорил спокойнее. – Без Гуталина все по-другому пойдет! Люди наконец за дело возьмутся! Даже тут у нас уже весной пахнет! Сталина в газетах и по радио не стало! Вы заметили?!
Уличная дверь заскрипела, и в клубах холодного воздуха в комнату втиснулся денщик Клигмана, заключенный первого лагеря Микола Лазарчук. Невысокий, крепкий, как наковальня, на плече Микола легко держал тяжелый мешок.
– Погодите! – остановил разговор Клигман. – Микола, что ты опять принес?
