– Они не горят! Куда приперли?! – заартачился седой морщинистый заключенный, с погасшей цигаркой во рту.
– Горят, горят! – шофер развязал веревки, подушки посыпались, заваливая грузовик. – Мы пробовали!
– Лучше бы людям отдали, чего их жечь! – такими словами «поджигатели» встречали каждую новую партию, перед этим они полдня расправлялись с несметными тысячами бюстгальтеров и трусов.
– Не положено людям отдавать! – гоготал водитель, сбрасывая подушки, он второй месяц занимался этим веселым делом. – У каждого в доме так уже натаскано! Одна баба себе пятьсот трусов набрала. Целый день, говорит, считала!
Все заржали.
– Много там этих подушек? – седой пытался их поджечь, но они только дымили удушливо.
– Жги, не бзди! Целый склад этого добра, и еще матрасы! Вот те плохо горят, врать не буду…
Дым у седого притих, и он уже решил сходить за керосином, но тут вспыхнуло так сильно, что все попятились. Куриные перья, сгорая, поднимались в сизом облаке алыми звездочками.
Несколько зэков пробивали дырки в новых алюминиевых мисках и кружках. Бросали их в кучу. Один действовал толстым гвоздем, другой стамеской, третий ловко рубил углом топора. Негромкие металлические хрюки и хряки раздавались с последовательностью машины. Тот, что действовал стамеской, рассуждал неторопливо, прищуриваясь на солнце:
– Если бы такую железную дорогу до моей деревни, предположим?
– А ты что же, в тайге живешь? – спрашивал, что рубил топором.
– Не-е, в Саратовской губернии, Базарно-Карабулакский район, а деревня Ивановка у нас.
– И что же, болота у вас там, дорог-то нету?
– Как нет? Есть, да ехать не на чем. Мне от Саратова всего-то верст сто пятьдесят, а хорошо, если за сутки на попутках доберешься! Быстрее и не думай! А тут строили, строили, жопы морозили, а кому построили? Бросаем теперь все и айда!
– А тебя освободили, что ль?
– Ну!
– А чего же стучишь сидишь?
– Скучно без работы… Две недели уже, как освободили, поплыву скоро, видно…
– И много в твоей деревне народу?
– Хватает. К нам в Ивановку когда идешь, три речки будет, а мостов нет! При царе были, чинили их, а теперь нет. Теперь у нас колхоз, и мы, значит, без моста живем, портки сымешь и идешь! А тут сколько мостов настроили! Таких, я вам скажу, умельцев мосты ставить я нигде не видал! По десять метров высотой! Сами! Без инженерóв ладили! А комар-то давит, а жара пекёт! Сам знаешь! Вот это мы поработали, значит! Славно!
В мужичке не было никакого раздражения, ни досады. Все это дело он описывал так, будто был только что сильный дождь с градом и ветром, всех промочил и перепугал, а теперь вот утихло и солнце собирается выйти. Третий их товарищ был помоложе, бросил молоток, встал, потягиваясь и хрустя костями.
– Надоели мне эти миски, который день – тук-тук, тук-тук! – он широко зевнул. – Я бы лучше собак пострелял! Опять завыли!
– Каких же собак? – по-детски удивился саратовский со стамеской.
– Овчарок караульных! Каких еще?! С утра их истребляют по акту… а они, падлы, визжат! А расстрельщики-то отдохнут – и опять давай!
– Не бреши! – перестал стучать саратовский. – Они всегда лают!
– Да чего, сам не слышишь? Погоди-ка вот…
Вскоре зазвучали размеренные, целились, видно, выстрелы, и истошно завизжала раненая собака. За ней страшным хором завыли другие.
– Слышь-слышь! Умоляет, сука, не трогать ее. А как она мне руку чуть не оторвала! Твари клыкастые! У нас раз проводники зашли в рабочую зону с собаками, да и спустили их. Ой, чего делалось! Зона небольшая – мясо клоками летело! Прямо как ножом режет! Во, видал! – мужик задрал штанину. Наискосок через всю икру шел рваный рубец. – А еще и на жопе, и на руках!
Собаки продолжали жалобно выть на разные голоса. Саратовский поднялся, прислушиваясь и доставая кисет. Снова затрещали сухие выстрелы.
– Вот аспиды, – закачал головой в сторону пальбы. – Собаки-то чем не угодили?!
Белов поужинал и пошел осмотреть загрузку. Отъезжающие устраивались. Кто в каютах, многие на палубе среди своих узлов. Были и амнистированные, но больше вольные. Уезжали насовсем. Группа стрелков охраны в новеньких сапогах и полевой форме со склада экономили деньги и ехали на воздухе. Здесь, среди гражданских, они выглядели как обычные демобилизованные солдатики, стриженые пацаны. Притащили казенного имущества, матрасы и подушки были лагерные, новые, привычного черного цвета. Уложили в два слоя на палубе. Сидели, закусывали с бутылочкой. Рядом на таких же матрасах устроилась компания амнистированных заключенных. Тут были и молодые, и мужики, и пара совсем стариков. Одеты в серые лагерные фуфайки и ботинки, двое только были в пиджаках и рубашках с длинными отложными воротничками. Тоже выпивали и закусывали.
Сан Саныч присматривался к лицам. Нарядно одетые офицер с женой и подростком стояли у фальшборта, тут же семья с тремя маленькими детьми сидела на чемоданах и узлах, дети все время бегали и дрались, мать на них орала, хватала злобно… отец смотрел на все равнодушно… надзиратель, понимал Сан Саныч, что-то тупое есть в лице, ни с кем не спутаешь, вертухай лагерный. Две девушки в хороших пальто, в беретах и с прическами оживленно что-то обсуждали, шептали на ухо. Ближе к носу, где не было узлов и матрасов, прогуливался начальник. В черном длинном пальто, широких брюках и черной шляпе.
– На кладбище полдня пробыла, могилку мужа прибрала, тумбу покрасила… Никогда уже не попаду сюда… Как подумаю, так сердце и остановится… – Две немолодые женщины разговаривали. Одна зажимала в кулаке мокрый платочек. – Сынок на фронте без вести пропал, муж тут остается. Уже и не увижу их. – Она обреченно хлюпнула носом. – Куда еду? Кому я там нужна?
Сан Саныч спустился в трюм, здесь были устроены нары, гул голосов стоял. Молодое семейство, явно вольные, заложили свой угол узлами, сидели обнявшись. Жена и маленькая, лет трех девочка улеглись на колени к отцу, и он их баюкал:
– Гуся и гусенька мои!
– Нет, это я гуся, а мама гусенька! – не соглашалась девочка и тянула руку отца к себе.
Сан Саныч поднялся наверх, ушел на левый борт, где было поменьше народу, и достал папиросу. Улыбался нечаянно на «гусеньку», вспоминал Катю. Он называл ее только Катей. И Николь только Николь. Николь звала его Саней и Санечкой… еще «Санечка мой». Он закурил, с глупой завистью думая о семействе, где были Гуся и Гусенька, у него ничего такого не было. Он не успел, в его семье было совсем немного счастливых дней. Одна тревога друг за друга, на которой с трудом лепились лоскутки и заплатки короткого счастья.
– Товарищ капитан! – к Белову шел матрос. – К вам пришли! – он показывал в сторону трапа.
Это были Ася и Коля. Белов привел их в свою каюту, Коля ушел с Козаченко посмотреть теплоход, и они остались вдвоем. Живот у Аси был очень большой и совсем не шел к ее стройной фигуре, лицо усталое, но улыбалась она по-прежнему открыто, расспрашивала. Рассказала, что Горчакова увезли в Норильск.
