Наконец, у меня создалось впечатление, что гораздо больше талантливых авторов вовлечено в обсуждение этих вопросов, чем в защиту самого христианства, «просто христианства», как его называет Бакстер. Та область, в которой, видимо, я мог послужить лучше всего, именно в такой службе и нуждалась. Естественно, туда я и направился.
Насколько я помню, лишь к этому сводились мои молитвы и побуждения, и я был бы очень рад, если бы люди не делали далеко идущих выводов из того, что я ничего не говорю о некоторых спорных вещах.
К примеру, такое молчание вовсе не всегда означает, что я чего-то жду, выжидаю, хотя иногда это так. У христиан порой возникают вопросы, ответов на которые, я думаю, у нас нет. Встречаются и такие, на которые я, скорее всего, никогда не получу ответа: даже если я задам их в лучшем мире, то, возможно, получу такой ответ, какой уже получил однажды другой, гораздо более великий вопрошатель: «Что тебе до этого? Следуй за Мной!» Однако есть и другие вопросы, где я занимаю совершенно определенную позицию, но храню молчание. Ведь я пишу не для того, чтобы изложить «мою религию», а для того, чтобы разъяснить христианство, а оно было таким задолго до моего рождения и не зависит от того, нравится оно мне или нет.
Некоторые люди делают необоснованные заключения, когда я говорю о Деве Марии только то, что связано с непорочным зачатием и рождением Христа. Но причина очевидна. Если бы я сказал немного больше, это сразу завело бы меня в область крайне спорных мнений. Между тем ни один другой вопрос в христианстве не нуждается в таком деликатном подходе, как этот. Римско-католическая церковь защищает свои представления не только с обычным пылом, свойственным всем искренним религиозным верованиям, но с особой, вполне естественной горячностью, ибо здесь проявляется та рыцарская чувствительность, с какой защищает человек честь своей матери или невесты. Очень трудно разойтись с нею во мнениях ровно настолько, чтобы не показаться ей невеждой, а то и еретиком. И, наоборот, противоположные мнения протестантов вызваны чувствами, которые уводят нас к самим основам монотеизма. Радикальным протестантам кажется, что под угрозой само различие между Творцом и творением (каким бы святым творение ни было) и что вновь возрождается многобожие. Очень трудно и с ними разойтись во мнениях ровно настолько, чтобы не оказаться в их глазах похуже еретика, а именно – язычником. Если есть на свете такая тема, которая способна погубить книгу о христианстве, если какая-то тема может сделать абсолютно бесполезным чтение для тех, кто еще не поверил в то, что Сын Девы – Бог, то это именно она.
Получается странно; из моего молчания вы даже не можете вывести, считаю я это важным или нет. Дело в том, что самый вопрос тоже относится к спорным. Один из пунктов, по которому христиане расходятся во мнениях, это – важны ли их разногласия. Когда два христианина разных деноминаций начинают спорить, вскоре, как правило, один из них спрашивает, а так ли уж важен данный вопрос; на что другой отвечает: «Важен ли? Ну конечно, в высшей степени!»
Все это я сказал только для того, чтобы объяснить, какую книгу я попытался написать, а не для того, чтобы скрыть свои верования или уйти от ответственности за них. Как я уже говорил, я не держу их в секрете. Выражаясь словами дядюшки Тоби
[53], «они есть в молитвеннике».
Опасность в том, что под видом христианства я мог изложить что-нибудь чисто англиканское или (что еще хуже) свое. Чтобы этого избежать, я послал первоначальный вариант того, что стало здесь книгой второй, четырем священнослужителям (англиканской церкви, методистской, пресвитерианской и римско-католической) и попросил их дать критический отзыв. Методист решил, что я недостаточно сказал о вере, а католик – что я зашел слишком далеко, когда говорю о том, что теории, объясняющие искупление, не так уж важны. В остальном мы пятеро согласились между собой. Другие книги я не стал подвергать такой проверке: если бы они и вызвали расхождения среди христиан, это были бы расхождения между людьми и школами, а не между разными деноминациями.
Насколько я могу судить по этим ответам и по многочисленным письмам, эта книга, какой бы она ни была неверной в других отношениях, преуспела, по крайней мере, в одном – дала представление о христианстве общепринятом. Таким образом, она, возможно, хоть как-то поможет преодолеть то мнение, что если мы опустим все спорное, нам останется лишь неопределенная и бескровная вера. На деле христианская вера оказывается не только определенной, но и очень четкой, отделенной от всех нехристианских вер пропастью, которую не сравнить даже с самыми серьезными разделениями внутри христианства. Если я не помог воссоединению прямо, то, надеюсь, ясно показал, почему мы должны объединиться. Правда, я не часто встречался с легендарной нетерпимостью убежденных христиан, входящих в ту или иную общину. Враждебны в основном люди, принадлежащие к промежуточным группам в пределах англиканской церкви и других деноминаций, то есть такие, которые не очень-то считаются с мнением какой бы то ни было общины. Это меня утешает – ведь именно центры общин, где сосредоточены истинные их дети, по-настоящему близки друг другу по духу, если не по доктрине. И это свидетельствует, что в центре каждой общины стоит что-то или Кто-то и, вопреки всем расхождениям, всем различиям темперамента, всей памяти о взаимных преследованиях говорит одно и то же.
Вот и все, что касается моих умолчаний. В книге третьей, где речь идет о нравственности, я также кое-что обошел молчанием, но по иным причинам. Еще с той поры, когда я был рядовым во время Первой мировой войны, я проникся антипатией к людям, которые в безопасности штабов издавали призывы и наставления для тех, кто воевал на линии фронта. Поэтому я и не склонен много говорить об искушениях, с которыми мне самому не приходилось сталкиваться. Наверное, нет такого человека, которого бы искушали все грехи. Уж так случилось, что импульс, который делает из нас игроков, не был заложен в меня, и, вне сомнений, я расплачиваюсь за это отсутствием других, полезных импульсов, которые в преувеличении или искажении толкают на путь азартной игры. Вот поэтому я и не чувствую себя достаточно сведущим, чтобы советовать, какая азартная игра позволительна, а какая нет; если и существуют позволительные азартные игры, я об этом просто ничего не знаю. Обошел я молчанием и вопрос о противозачаточных средствах. Я не женщина, я даже не женатый мужчина; поэтому я не вправе говорить неукоснительно и жестко о том, что связано с болью, опасностью и прочими издержками, от которых я сам избавлен. Кроме того, я не пастырь, и «должность» меня к этому не обязывает.
Могут возникнуть и более серьезные возражения – они и были – на то, как я понимаю слово христианин, которым обозначаю человека, разделяющего общепринятые доктрины христианства. Люди спрашивают меня: «Кто вы такой, чтобы устанавливать, кто христианин, а кто нет?» Или: «А вдруг многие люди, не способные поверить в эти доктрины, окажутся гораздо лучшими христианами, более близкими духу Христа, чем те, кто в эти доктрины верит?» Это возражение в каком-то смысле – очень верное, очень милосердное, очень духовное и чуткое. Но при всех этих прекрасных свойствах оно бесполезно. Мы просто не можем безнаказанно пользоваться языковыми категориями так, как наши оппоненты. Я постараюсь разъяснить это на примере другого, гораздо менее важного слова.
