Посвящается Барберу, который покинул нас, не рассказав так много историй
Не изотрется истина, долг не исчезнет прочь,
А что забыл отец, то вспомнит сын иль дочь.
Джумет. Чашу ветра я изопью
Часть первая
Сирена
Глава первая
Некоторые люди, кажется, думают, что умеренность – это консервант, а сдержанность каким-то образом маринует душу. Они поместили бы свои бьющиеся сердца в банки из-под варенья, если бы могли. Но возникает вопрос: для чего же они себя берегут?
Орен Робинсон из «Ежедневной грезы»
Солнце, пощелкивая, поднималось по проложенным среди газовых звезд железным рельсам все выше над белым городом, Пелфией. Куполообразный потолок был безупречного небесно-голубого оттенка, за исключением тех мест, где краска облезла и показались пятна строительного раствора, похожие на рваные облака. Газовое пламя окольцевало улыбающийся лик механического светила, которое медленно шествовало над городом, оставляя за собой след из сажи. Вечером солнце опускалось в бальный зал, по виду напоминающий большое дождевое облако, – он назывался Чертог Горизонта. Помимо того что зал служил «стойлом» для солнца, он еще и сделался местом проведения частых и необузданных празднеств. Никто не удивлялся, если солнце вставало поздно, задерживаясь из-за того, что шестеренки забились конфетти, блевотиной и нижним бельем. Время от времени, когда ремонт светила особенно запаздывал, в Пелфии случалось затмение, которое могло продлиться два или три дня. В более изысканных кольцевых уделах столь затянувшаяся непредвиденная темнота легко бы спровоцировала бунт, а то и революцию. Но в Пелфии затянувшиеся периоды мрака проходили почти незамеченными, потому что никто не хотел походить на скучающего гостя, который портит веселье, зевая и спрашивая: «А вам не кажется, что час ужасно поздний? Может, пора спать?»
Король Пелфии вел себя скорее как придворный шут, а не наместник, за что его и любили – во многом так же, как чрезмерно снисходительного отца обожают непослушные отпрыски. Удел привлекал случайных туристов с далеких берегов и холмов Ура, но единственной надежной отраслью промышленности Пелфии оставалось производство тканей и сшитая из них дорогая модная одежда. Верхние уделы Башни не желали признавать, что они следуют подсказкам такого древнего и на удивление инфантильного королевства, но, несмотря на всю свою раздражающую театральность, пелфийцы знали толк в обращении с пуговицами, нитками и тафтой. Именно по этой причине пятый кольцевой удел иногда называли Гардеробной.
Но в то время как остальная часть Башни признавала только обычные четыре сезона моды, одержимые жители Пелфии каким-то образом умудрялись втиснуть пятнадцать или шестнадцать сезонов в один год. Модистки, сапожники, галантерейщики и портные постоянно соперничали, то потакая текущим увлечениям толпы, то разжигая новые. Знаменитейшие продавцы одежды и тканей вели друг с другом войну, используя витрины как оружие, пока какой-нибудь фасон выреза, подола или оттенок цвета не одерживал победу над остальными и новая модная причуда не подавляла предыдущую. И тогда население меняло краски так же быстро и равномерно, как лес осенью.
Но одержимость местных жителей внешним лоском не затрагивала улицы. Пелфийцы ужасно много мусорили. Частенько под всякими отбросами было трудно разглядеть белые булыжники мостовой. Театральные программы, носовые платки, танцевальные открытки, любовные записки, сломанные каблуки амбициозных туфель и тысячи свидетельств нежеланных чувств переполняли сточные канавы. Рано утром, когда половина города стонала от похмелья и подступающих сожалений, сотни ходов выходили из лачуг с метлами, кистями и горшками известки, чтобы закрасить граффити и ламповую копоть. Армия закабаленных уборщиков расчищала кольцевой удел от порта до площади, где хребет Башни поднимался из центра Пелфии, как шест в цирковом шатре.
Его тень падала на три древнейших сооружения в уделе: Придворный Круг, извилистую и обширную изгородь из проволоки и шелка; мюзик-холл «Вивант» – собор, казавшийся хрупким, как побелевший коралловый риф; и Колизей. Когда-то Колизей был университетом, и его толстые колонны и резные фронтоны все еще хранили следы былого. Сцены с участием философов в лавровых венках и поэтов в мантиях по-прежнему украшали высокие притолоки, хотя нижние части тел этих женщин и мужчин кто-то сбил долотом. Оставшиеся безногие фигуры походили на купальщиков, которые забрели на глубину. Вход в колоннаду, когда-то широкий, как городская площадь, уменьшили благодаря железным прутьям и решетчатой двери, никогда не остававшейся без охраны.
Внутри Колизея ликующая толпа наблюдала за двумя полуголыми мужчинами, дерущимися как псы.
Сражающиеся ходы толкали друг друга посреди ринга из красной глины. Их железные ошейники звякнули, когда они сцепились и напрягли мышцы. На трибунах, где когда-то сидели студенты, поглощенные дневной лекцией, зрители теперь потрясали бумажками со сведениями о ставках и так орали, что лица их багровели.
Роскошный балкон витал над трибунами, точно гало. Его перила, которые минуту назад пустовали, заполнили аристократы, привлеченные гулом. Они смотрели на драку, потягивая зеленоватый ликер из хрустальных бокалов и куря черные сигариллы, воняющие мокрым постельным бельем. Сороки и голуби кружили под огромным куполом, вытесненные из гнезд нарастающим шумом.
Дрожа от напряжения, пожилой ход поднял молодого противника над головой и взвалил себе на плечи, как ярмо вола. Медленно повернулся вокруг своей оси, демонстрируя трибунам поверженного соперника, который меньше десяти минут назад вышел из туннеля, стуча себя в грудь. Толпа взвыла. Пожилой ход швырнул юношу на арену, где тот подпрыгнул от удара и распластался лицом вниз.
Все зрители – кроме одного – зааплодировали, яростно и громко. Ход-победитель горделиво шествовал по арене, вскинув руки, и его лицо выражало не больше эмоций, чем капюшон палача.
Из туннелей под трибунами появилась команда служителей. Одни принялись выравнивать глину, другие потащили стонущего юношу под землю. Победителя забрали последним – подцепили за железный ошейник парой шестов и увели под ливнем записок с проигравшими ставками.
На нижнем ярусе арены человек, отказавшийся аплодировать, оглядел перила балкона, изучая лица аристократов, одетых в мундиры и смокинги. Небожители не удостоили его ответной любезности.
Как человек, находящийся в розыске, Томас Сенлин находил это пренебрежение забавным. Но те же самые реалии, которые помешали отыскать Марию, теперь скрывали от глаз удела его самого. Башня затмевала навязчивые идеи и желания мужчин и женщин с безразличием такой силы, что оно казалось целенаправленным. Чтобы исчезнуть в этой бурлящей массе, не было нужды долго прятаться или сильно меняться. Томас Сенлин вновь затерялся в толпе. Его анонимность никоим образом не пострадала от того, что объявление о награде за поимку пирата Тома Мадда включало в себя набросок гораздо более свирепого на вид мужчины с подбородком-наковальней, щеками – пушечными ядрами и пылающим, как раскаленная печь, взглядом. Возможно, комиссар Паунд был чересчур раздосадован, чтобы описать человека, который ограбил его и ускользнул, достоверно – как худого мужчину с добрыми глазами и носом, похожим на судовой руль.
