– Вот она, – сказала Волета, открывая крышку шкатулки с драгоценностями. Она вытащила бархатный мешочек и вытряхнула на ладонь серебряную цепочку и лунный кулон. Расстегнув застежку, надела на шею ожерелье Сфинкса. – Либо сегодня вечером, либо вообще никогда.
– А что будет, если Мария скажет «да»? Если она захочет уехать с нами? – спросила Ирен. – Если нас поймают вместе с ней…
Волета лишь отмахнулась:
– Мы наденем на нее парик или накинем пальто. Будем действовать осторожно.
– Но ведь наша сила не в этом, не так ли? – Ирен сунула уснувшего мотылька в карман униформы. – И мы совершенно не собираемся ее похищать.
– Нет, я не собираюсь ее похищать! – Волета с нарочито оскорбленным видом поправила ожерелье в зеркале. Она остановилась на полуслове, застигнутая врасплох собственной внешностью. На мгновение она увидела себя в свете новой славы: волосы, платье, драгоценности. Она посмотрела себе в глаза, высунула язык и повернулась к амазонке. Подняла палец, чтобы подчеркнуть свое заявление. – Но я обязательно ее уговорю.
* * *
Энн медленно двигалась вокруг Ирен, крепко зажав булавки в губах. Спальня гувернантки была маленькой, опрятной и залитой теплым светом единственной газовой лампы, чей огонек мерцал так сильно, что шипение светильника сделалось неровным.
Это была не особенно сложная работа – ей требовалось только убрать достаточно лишней ткани так, чтобы шов не сморщился. И все же она работала с такой осторожностью и тщательностью, что Ирен не могла не чувствовать себя немного польщенной.
– Мне нравится эта ткань. Она называется бомбазин. Разве не прекрасное слово? Я знаю, некоторые люди думают, что она грубовата на ощупь, но я думаю, это идеальная текстура. Некоторым дамам нравится носить только шелк и атлас, потому что они такие маслянисто-мягкие, но мне такое не по душе. Эти ткани скользят, льются и прилипают к телу. Предпочитаю бомбазин или хорошую шерсть. Что-то достаточно грубое, чтобы его ощущать. – Энн говорила так бесцеремонно, словно общаясь сама с собой.
Впрочем, Ирен это не было неприятно. На самом деле, впервые за очень долгое время, она обнаружила, что может ослабить бдительность. Она не думала ни о Волете, ни о Сенлине, ни о глупом плане Сфинкса. На самом деле она ни о чем не думала. Она чувствовала себя сонной, хотя и не устала. «Вот, наверное, на что похоже расслабление», – подумала она.
– Моя мать – швея и домоседка, которой всю жизнь было наплевать на подъем по служебной лестнице, внимание толпы и все такое прочее, – сказала Энн, переходя к новой теме. – Она замечательная мать. Она также была терпеливой женой. Мой отец всегда нервничал из-за того, что его любили на работе, и он тратил на нее кучу времени. Часов всегда не хватало. – Она вздохнула и покачала головой, казалось находя это воспоминание печальным, но достаточно привычным, чтобы больше не причинять боль. – Моя мама все еще любит сидеть за кухонным столом и вырезать силуэты, когда приходит домой с работы. – Энн кивнула на стену, где в овальных рамах висели два черных профиля. – Она сама их сделала. Это мой отец и она.
Ирен посмотрела на профили, отметив острый подбородок мужчины и высокий лоб женщины. И в том и в другом она разглядела частичку Энн.
– Я была единственным ребенком в семье и все восемь лет хорошо училась, – продолжала Энн. – Когда я окончила школу, не захотела сидеть дома. Мне нужно было работать. Я не стала дожидаться, пока меня призовет какой-нибудь поклонник, решив, что я ему подхожу. Брак – это просто бизнес и политика, с которыми ложишься в постель. Мне такое никогда не нравилось. – Энн резко вскинула взгляд. Ирен посмотрела вниз. Странно, но она чувствовала себя так, словно смотрит вниз с горного склона, а не на собственную грудь. – Ты ведь не замужем, правда?
– Нет, – ответила Ирен.
– Не задерживай дыхание, дорогая. А то все мои булавки выскочат. Ну вот и все. Вот так-то лучше. Я начала работать гувернанткой, когда мне было семнадцать. За последние тридцать лет я вырастила пятерых детей для трех хозяев. Некоторые оказались лучше других, но до сих пор я не вырастила ни одного абсолютного дурачка. Абсолютного. – Энн надавила на бедро Ирен, и та послушно прошлась по кругу, пока Энн не остановила ее и снова не начала вкалывать булавки. – Восемь или девять лет назад Ксения была совсем другим человеком. Ты бы ее не узнала. Она была очень доброй. Любознательной. Простой, но не глупой. Честной, прямолинейной девушкой. У нее была манера кривить рот особым образом всякий раз, когда она натыкалась на что-то озадачивающее. Моя маленькая мыслительница, любительница устраивать спектакли! – Энн рассмеялась, продолжая сжимать булавки в уголках рта. – Она терла подбородок, чесала голову и ходила взад-вперед, пока не разгадывала загадку или не оставляла попыток. Она редко сдавалась. Но это было раньше. А теперь… она выйдет замуж еще до конца года. Маркиз пожмет мне руку, может быть, даже подарит мину за годы моей службы и закроет дверь. Это всегда так странно. – Ее голос понизился и замедлился до мечтательного бормотания. – Странно быть человеком, настолько вовлеченным в чужую жизнь, – на тебя полагаются, а потом, после долгих лет, на протяжении которых ты необходим, внезапно… – Энн резко остановилась, покачала головой и похлопала по последней вколотой булавке. – Прошу прощения, но я что-то заболталась. О чем ты меня спрашивала?
Ирен задумчиво наморщила лоб:
– Разве я что-нибудь спрашивала?
Энн отодвинула табурет и воткнула оставшиеся булавки в подушечку на своем бюро рядом с вазой, полной сухих, бесцветных цветов.
– Прости. Не знаю, откуда все это взялось. Я полагаю, что…
– Мне понравилась твоя история, – вмешалась Ирен. Теперь, вновь получив возможность шевелиться, она посмотрела на себя в туалетное зеркало Энн. Она не помещалась в нем целиком, но то, что видела, ей нравилось. Цепи, которые она носила на талии в течение многих лет, придавали ее фигуре некие очертания. Теперь те сделались совсем иными. Ирен не знала, нравится ли ей этот облик, но рассматривать себя было интересно. Она повернулась так, чтобы увидеть спину. – Кажется, у тебя милая семья.
– Спасибо. Но, гм, а как же ты?
– А что я?
– Ну, всякое такое – где ты родилась? Какие у тебя отношения с матерью? С тобой плохо обращались в школе? – Энн бросила на Ирен приятный, но отчего-то умоляющий взгляд. Ирен понятия не имела, что он значит, и этот факт, должно быть, отразился на ее лице, потому что Энн объяснила: – Я чувствую себя немного выставленной напоказ, дорогая. Не могла бы ты рассказать мне что-нибудь про себя, чтобы я не выглядела такой… – Энн замолчала, безнадежно подыскивая подходящее слово, и наконец сказала: – Дурой.
Внезапно Ирен подумала о тысяче вещей, в которых она никогда не сможет признаться. И не только потому, что это выдало бы ее и друзей как мошенников и пиратов, но и потому, что Ирен знала: ей будет очень трудно понравиться. Вся жизнь Энн состояла из форм и силуэтов. А у нее – сплошное насилие и воровство.
И все же, глядя на Энн, которая казалась такой уязвимой и смущенной, амазонка поняла, что должна что-то рассказать. Она порылась в памяти в поисках какого-нибудь счастливого момента.
