Наверху лестницы была узкая площадка. Суматоха Тропы, похоже, осталась далеко позади. Вход в вентиляционную шахту находился так же низко над землей, как сток ливневой канализации. Отверстие было не больше ширины плеч и около двух футов высотой. Дувший оттуда ветер был слабым и теплым. Воздух не казался особенно свежим; он пах скорее трупом в пустыне, чем открытым окном. Внутри темнота казалась бесконечной и монолитной.
Синий свет моховых ламп был далек от сияния, но его хватало, чтобы рассеять мрак. Тарру, который все еще выглядел изможденным от потери крови, вызвался идти первым. Он зажал нож в зубах, лег на живот и, как младенец, пополз по желобу на локтях, толкая перед собой лампу.
Когда ступни Тарру исчезли, Сенлин повернулся к Финну Голлу:
– После вас, сэр.
Карлик навел мушкетон на грудь Сенлина:
– Я рад слышать, что вы так быстро подружились. Хотя, очевидно, он идиот, который не знает, как хорошо здесь разносятся звуки. Не буду врать: заполучить сто мин было бы неплохо. Это капля в море. Большая капля. И все же… – Скрюченный палец Голла крепче сжал спусковой крючок. Его вздернутый подбородок задрожал от едва сдерживаемой ярости. – Ты разрушил мою жизнь, Том. Ты испортил все, что я сделал для моей семьи. Я знаю, что в конечном счете ты стоишь для меня больше живым, чем мертвым. Но, ох, чтобы склонить чашу весов, нужно весьма немногое. – Финн Голл ткнул мушкетоном в вентиляционное отверстие. – А теперь захлопни пасть и полезай в дыру.
Похоже, сейчас было не время испытывать терпение Голла. Толкая перед собой тяжелый вьюк, Сенлин пробрался в шахту. Камень под ним был грубым и теплым. Склон оказался достаточно крутым, и пришлось упираться руками в стенки шахты, чтобы не соскользнуть назад. Он сразу же вспотел, причем обильно.
Сенлин на мгновение ощутил сильнейшее физическое отвращение к самому себе. Ему предоставили так много возможностей. Снова и снова злой рок губил женщину впереди него или уничтожал мужчину позади него, а он проскальзывал невредимым. И что же он сделал со своей удачей? Ничего. Он каким-то образом умудрился бросить вызов закону Башни, гласившему: «потерянное однажды потеряно навсегда», только чтобы испортить чудо, когда оно пришло. Он завел друзей только для того, чтобы потерять их. Он заслужил то, что получил. Он заслуживал худшего, и Марат, вероятно, это обеспечит. Что ж, хорошо. Сенлин будет умолять своих палачей не торопиться.
О, ненависть к себе была так соблазнительна, так свята, так неприступна! Циник в нем кричал: «Возьмите мою надежду! Заберите мою жизнь! Да какая разница?» Как будто капитуляция могла компенсировать его неудачи или помочь людям, которых он любил. Какая же это ложь – думать, что он страданиями искупит вину. Какая отвратительная ложь!
Внезапный поток холодного воздуха окутал Сенлина. Он холодил пот на спине и щекотал ноздри ароматом неба. Он вспомнил, что по этому небу плывут его друзья. И это было то же самое небо, которое простиралось над пустыней, горами и пологими склонами холмов и тянулось до самого его коттеджа у моря.
Мысль о доме вызвала в памяти старую матросскую песню о скудном улове и плохой погоде, которую любила Мария и которую они вместе пели в «Синей татуировке» – она заливалась соловьем, а он каркал, словно ворона. Теперь он напевал ее про себя, вдыхая и смакуя медовый воздух. Он не мог одновременно ненавидеть себя и любить ее. Он должен выбрать любовь. И не один раз, а снова и снова на всю оставшуюся жизнь.
Финн Голл сзади велел перестать петь, пока ему не прострелили нижний мозг.
Сенлин прервал песню ровно настолько, чтобы сказать ему «нет».
Самыми крутыми склонами, по которым Сенлин когда-либо взбирался, были покрытые травой горы за пределами Исо. Местные жители называли их «горами», хотя на самом деле это были холмы – факт, которым Сенлин когда-то любил делиться так же, как все не любили его слышать. Самым высоким пикам давали причудливые прозвища вроде Маковое копье, Гора-Гусыня и Два Пикника – в последнем случае подъем был достаточно высоким, чтобы упаковка провизии для второго привала сделалась целесообразной. Сенлин много раз туда забирался. Он любил ходить пешком с тростью; ему нравилось ощущать жжение в легких и тепло в бедрах от напряженного подъема. По правде говоря, он считал, что холмы превосходят горы во всех отношениях. Холмы не требовали ползти на четвереньках, не испытывали веру в крепость веревок и не царапали руки неумолимыми выступами. Былой директор школы, который пытался покорить только те вершины, которые удавалось одолеть за один день, воображал себя начинающим альпинистом.
Вентиляционные шахты, змеившиеся сквозь стены Башни, быстро развеяли все удовольствие, которое Сенлин когда-либо получал от восхождения, и все иллюзии, которые он питал относительно своих способностей. Каждый дюйм его тела болел. Мозоли на руках образовывались недостаточно быстро, чтобы облегчить продвижение по склонам, напоминающим наждачную бумагу. От необходимости постоянно смотреть вверх у него защемило нерв в шее и спине, и после первого же дня ноги стали не более упругими, чем печные трубы.
Система вентиляции напоминала лабиринт, расположенный под острым углом. Наклон каждой шахты варьировал от неприятно крутого до почти вертикального, а по ширине они могли походить как на речной брод, так и на садовый ручеек. Некоторые участки пути были настолько тесными, что приходилось ползти на животе, обдирая локти и колени. Другие проходы были настолько просторными, что на них не хватало мощности сумериновых ламп, и путникам приходилось подниматься зигзагами, прыгая взад и вперед, как горные козлы.
Прежде всего Сенлин удивился – хотя, вероятно, не должен был, поскольку ему описали базовую функцию системы, – что ветер в туннелях настолько порывистый. Порой потоки холодного воздуха накатывали с такой силой, что у него стучали зубы, и приходилось цепляться за щели в кладке непослушными, пульсирующими пальцами. В другие моменты горячее дыхание пустыни, что струилось снизу вверх, толкая в спину, становилось настолько жестоким, что Сенлину казалось, его вот-вот унесет, словно упавший лист. Нередко ветра яростно схлестывались там, где соединялись шахты. Образовывались миниатюрные торнадо, которые были достаточно сильны, чтобы отполировать камень до стеклянного блеска.
Силы ветра хватало, чтобы остановить рост сумерина, а это означало, что только лампы стояли между ними и безумием полной темноты. Если лишайник увлажняли, он мог прожить несколько недель, прежде чем возникнет нужда в удобрении или замене. Опаснее всего было бы случайно стукнуть лампу обо что-то. Если стеклянные пластины, защищающие лишайник, разобьются, ветер унесет последний свет, который им суждено увидеть.
Помимо ламп, самыми ценными активами компании были карта и уклономер. За карту отвечал Сенлин. Ее сложность ошеломляла, а детали зачастую выглядели туманными. Строители вентиляционной системы не обозначили перекрестки, которых здесь были тысячи. Единственное, что отличало одну артерию от другой на карте, – крошечные цифры, фиксирующие угол наклона каждого склона. Прибор, по большому счету, представлял собой нивелир, измеряющий подъем или спуск, благодаря чему они могли отличить один путь от другого.
