— Так вы нынче приступаете к исповеди, ваше преподобие?
— Вот уж не знал, что вы из тех, кто строго блюдет обряды.
— На моей памяти, Рив, вы первый священник, признавшийся, что он чего-то не знает.
Улыбнувшись, я склонил голову, Танли тихонько засмеялся, но поперхнулся смешком, а жаль, поскольку смех у него такой слоистый и теплый, что им можно лошадь укрывать вместо попоны.
— Итак, довожу до вашего сведения, что кое-какое празднование наблюдается, — сказал он. — У Нового креста. Выпивают и громкими воплями понапрасну распугивают воробьев, если, конечно, это можно назвать празднованием.
— Ума не приложу, как распугивать воробьев с пользой.
— Ага, второе признание в невежестве за один день.
Танли издал непонятный звук — то ли зевнул, то ли простонал. Опускаться на колени ему было тяжело, он выгибал плечи вперед и обеими руками снизу поддерживал свое брюхо. При этом глаза на его мясистом белом лице задорно сверкали.
— Вы составите им компанию там, у Нового креста? — спросил я.
— Ох нет, — ответил он. — Нога болит. Усядусь дома и стану честить Господа за то, что Он снова обрек нас на муки Великого поста.
И тут же разразился Ave, выбрав молитву по своему усмотрению; читал он завораживающе: Радуйся, Мария, Дева, исполненная благодати, Господь с тобою; благословенна ты среди жен и благословен плод чрева твоего, Иисус. Звуки его голоса увлекли меня в глубины моей души, туда, где мрак и свет сменяли друг друга, — Танли следовало бы пойти в церковнослужители, если одним лишь голосом он умеет так воздействовать на людей. Затем без передышки, даже не прочистив горло, он сказал:
— Вы, конечно, помните собаку Мэри Грант, черную, я ее убил. Прошлой ночью.
И даже это прозвучало песней со словами столь же впечатляющими, как и его огромный живот. В деревне голову ломали: как ему удается всегда оставаться толстым? Говорят, завидуй тому, кто с жирком осенью, и не доверяй тому, кто с жирком весной. Жирному Танли завидовали и не доверяли круглый год.
— Собаку Мэри Грант? — зачем-то переспросил я, ведь он уже так и сказал, и без обиняков.
— Именно, Рив, собаку Мэри Грант.
Наверняка ту самую, которую мы с Картером поутру видели на дороге. Или не ту? Если подумать, я и не знал, как выглядит — или выглядела — собака Мэри Грант. Я не видел ее много лет. Удивительно, что я помнил, как выглядит сама Мэри, учитывая, сколь редко она ходит на мессы, — старуха похожа на свою дочь, которую я вижу каждый день. Впрочем, Джанет Грант куда приятнее на вид, без сомнения.
— Как вы ее убили? — спросил я. Всегда начинаешь с легкого вопроса, он прокладывает путь к более трудным: почему? за что?
— Подсыпал монашьего куколя
[10] в пищу.
— Монаший куколь? Не самая легкая смерть, — пробормотал я.
— Не знал, что смерть бывает наилегчайшей.
Бедная псина. Я представил ее последние мгновенья: спина дугой, рвота, ребра то вздувают шкуру, то опадают, будто крылья умирающей бабочки.
— Вы же знаете — ближе, чем эта собака, у Мэри Грант никого не было.
— Не было и не будет.
— Скажите, почему вы это сделали?
— Она лаяла и выла и не давала мне спать по ночам.
— Собаки рождены лаять и выть…
— А люди рождены спать по ночам.
Я поднял глаза к перекрытиям на потолке, как обычно, когда я раздосадован:
— Мы не убиваем живое существо за то, что оно ведет себя согласно своему естеству.
Собака, валявшаяся на дороге с высунутым языком, похожим на иссохший розовый лепесток, и старуха Мэри. К ней никто не заглядывал, не считая дочери, да и Джанет приходила скорее из чувства долга, чем из любви к матери.
— Я скажу вам, что для собаки неестественно, — отвечал Танли, закипая. — Когда псину держат на привязи во дворе в любую погоду, и она воет день и ночь, будто кровожадная зверюга, а ее хозяин тем временем — или хозяйка в данном случае, — рассевшись на своей тощей заднице, охает и хнычет. А ее единственный сосед — добрый сосед, он приносит ей дрова, разжигает огонь, чинит крышу — изводится, ворочаясь с боку на бок не в силах заснуть, и сам начинает беззвучно выть, тихо сходя с ума, вместо того чтобы спать. Убийство этой собаки — избавление для нас всех. Лучше уж прикончить ее, чем саму Мэри. Так что я пришел не столько за прощением, сколько за благодарностью.
— А вы малый не промах — явиться на исповедь за благодарностью.
— Да, ваше преподобие, я малый не промах, все женщины так говорят.
— И жестокий. Старуха теперь места себе не находит.
— Она уже давно ничего не находит, рехнувшаяся старая свинья.
В этом весь Танли, на исповедь он идет не столько за прощением, сколько затем, чтобы обойтись без оного, доказав: прощать его нет нужды. Расскажет все как есть, сбросит груз с души, и дело с концом. Танли — мужчина крупный, и, по его словам, дьяволу есть где в нем затаиться. Поэтому все свои проступки он выносит на свет божий, пока дьявол до них не добрался. В итоге я знаю о нем больше, чем хотелось бы, — мне, по крайней мере: о его наездах в Борн, где ночь напролет он исходит потом, занимаясь любовью с двумя женщинами, которые от него якобы без ума; одна замужем, другая вдовствует. Ни один мужчина в нашей деревне не пользуется бо́льшим успехом у женщин, чем Танли. В чем секрет — в музыкальности его голоса, песнях, что он им поет, долгих смачных поцелуях в шею? (Последние он описал столь подробно, что у меня возникло ощущение, будто он и меня поцеловал.) В более чем выдающейся принадлежности между ног? (Каковую он тоже помог мне вообразить.) Однажды я спросил мою сестру, что такого женщины находят в Танли, как может столь нравиться мужчина, чьего жира хватило бы на двоих, — неужто их это устраивает? Сестра ничего не ответила, только улыбнулась.
— Яд лучше, чем нож, — сказал Танли, видимо ощутив потребность оправдаться. — Ножом я орудую не слишком ловко, и мне было бы невмоготу смотреть в глаза этой твари и наносить удары.
Тут я припомнил, что видел эту собаку в первые часы ее жизни, маленькую, мокрую, пахнувшую солодом, с глазками-щелочками. Мне положили ее в ладони, дышащий комок плоти. Растерявшись, я отдал ее обратно.
Я решил рассказать об этом Танли.
— В тот день, когда Мэри Грант нашла собаку на пути к Дубовой горе, она принесла ее мне — собаке и дня от роду не было, единственная выжившая из помета. Мэри пришла с просьбой: не мог бы я придушить собачонку с Божьего благословения. Я уговорил ее оставить щенка себе… было это лет шесть или семь назад.
— И с тех пор псина выла не смолкая.
— А теперь перестала.
