— Ерунду всякую.
— Я заметил одного парня со скотного двора, — продолжил благочинный. — С чем он приходил?
— Сказал, что влюбился.
— Да ну? И кто эта счастливица?
— Вряд ли это имеет значение.
— Любовь всегда имеет значение, особенно когда у нас на руках загадочная смерть. Любовь всегда… — он сделал паузу, — соучастница.
Я сморкнулся. Иногда мне казалось, что если я сделаю что-нибудь внезапное — зашумлю или шевельнусь ни с того ни с сего, — сон развеется и благочинный исчезнет.
— Анни, собственно говоря. Моя сестра. Парня зовут Ральф Дрейк. Пустое мимолетное увлечение.
Он издал короткое уфф. И что бы это значило? Я бы предпочел не говорить ему ничего и ни о ком, ни слова о том, что происходит на исповедях, но, увы, ранее, когда я еще доверял ему и ждал от него помощи, мы условились, что будем полностью откровенны друг с другом.
К моей великой досаде, спешить благочинному было явно некуда, он рта не раскрывал и только смотрел на меня одновременно требовательно и просительно. Потом взял меня за запястье:
— Не могу не предупредить. Имейте в виду, если те, кому есть что скрывать, все же придут на исповедь, они наплетут с три короба и ни звука не проронят о самом важном. Вот почему вам следует быть проницательным, хитроумным, чтобы услышать то, что они не сочли нужным сказать. — Он склонил набок свою аккуратную кукольную головку, и воздух, звенящий, чистый, будто отпрянул от него. — Кстати… Оливер Тауншенд приходил на исповедь?
Он не отпускал мое запястье; точно так же сегодняшним утром я держал в руке кизиловую веточку, не зная, что с ней делать, но пытаясь придать ей некий тайный смысл.
— Нет, — ответил я, — Тауншенда я не видел.
— Итак, — продолжил он, — вскрылось ли что-нибудь новое… из разряда смертоубийственного?
Высвободив запястье, я зашагал дальше.
— Роберт Танли убил собаку.
— Ох, — благочинный всплеснул руками, — он что, сел на нее? — Редкая вспышка юмора у нашего начальника.
— Отравил.
Упоминание отравы взбодрило благочинного — легкий сбой в походке, если присмотреться повнимательнее, выдал его: в душе он уже праздновал победу.
— Отравил чем?
— Монашьим куколем.
— Монаший куколь? Ясно. Монаший куколь… ну-ну. Однако я должен спросить, где он его взял? — Ликование слышалось в его голосе, словно, копаясь в земле, он неожиданно для себя нарыл золотую монету. — Монаший куколь вырастает к концу лета, а сейчас середина февраля.
— Он цветет в конце лета, но его корни живы весь год.
Тогда он спросил, насупившись, будто строгий учитель:
— Откуда он знал, где его искать?
— Монаший куколь растет за ручьем, там, где живут Танли и Мэри Грант, куколь любит сырость и тень, он жмется к скалам или прячется в зарослях кустарника. Любой в нашей деревне скажет вам, где его искать, мы потеряли столько овец, прежде чем прекратили пасти их на тамошних полях.
Благочинный меня раздражал, и я не пытался это скрыть. Что он знал о нашей деревне? Вопросы он задавал сплошь не о том. Ни для кого не было загадкой, как убить собаку монашьим куколем в любое время года; ошметок корня размером с детский ноготок отправил бы на тот свет даже взрослого мужчину, надо лишь тоненько нарезать корешок и бросить, словно зерно в землю, в мешанину из лежалых потрохов, которой обедает собака. Расспросы благочинного отдавали грязным любопытством сплетника, он даже не поинтересовался, чья была собака и почему ее предали смерти. Услыхал лишь слово “отрава”, и змей, что дремал в нем, поднял голову.
— Итак, мы знаем, что Танли разгуливал с ядом приблизительно в то же время, когда погиб Томас Ньюман, — долбил он мне в спину, и моя спина ответила:
— Мы все могли бы раздобыть отраву когда угодно, ядовитых растений кругом не счесть.
Монаший куколь, белена, белладонна, чемерица, не говоря уж о грибах, чьи бородавчатые шляпки и жемчужный сок насылают на тебя сперва бред, а потом и смерть. Любой мужчина, женщина или ребенок, что сызмальства трудились на земле, вечно забивавшейся им под ногти, знали немало способов, как убить или быть убитым этими вероломными травами, произраставшими вокруг нас, — такова была наша повседневность, и спасало нас только природное чутье, которого благочинный был напрочь лишен.
Смекнув, что тема исчерпана, он проворчал недовольно:
— Я надеялся, что вы расскажете об убийстве человека, а не собаки. — И замолчал надолго.
Положим, у благочинного имелись резоны подозревать Танли, ведь именно Танли первым сообщил, что видел человека в реке субботним утром, к тому же он где-то пропадал всю пятничную ночь, и никто понятия не имел, где и чем он занимался. Но в убийцы Танли не годился, забавно, что даже благочинный это понял. К человеку столь откровенному и прямому подозрения не липли. Либо человека столь запальчивого не всякий рискнет обвинить.
Когда мы огибали колокольню, мой размашистый шаг враждовал с нервическим шарканьем благочинного. Мысль пойти взглянуть на мертвую собаку не оставила меня окончательно, отозвавшись зудом в ногах и руках. Невольно и не впервые я отметил, что у моего спутника крайне неприятная физиономия, — я пытался найти в ней что-нибудь притягательное, но сероватой коже, впалым щекам и брезгливо опущенным уголкам рта не удалось снискать моего расположения.
— Слыхали, — сказал благочинный, — как в прошлом году в Италии в Прощеный вторник человек погиб? Его закидали апельсинами на их так называемом карнавале, он упал, его затоптали, а ночью, когда гуляки разошлись, нагрянули волки, соблазнившись ароматом апельсинов, и растерзали мужчину в клочья, на брусчатке остались только два его глаза.
Ветер набросился на нас, когда мы вышли к восточной стене церкви.
— Чем волкам глаза не глянулись?
Он посмотрел на меня с прищуром и выпятил подбородок, дабы придать весомости своей досужей болтовне:
— Что до французов, они такое учиняют в их Жирный вторник, что даже сам Господь отворачивается. — И благочинный отвернулся, словно играл на театре роль Бога. — Отрадно, — продолжил он, — то, что в нашей более благонравной стране мы не забываем исконные обычаи, а также о кротости, приличествующей этому торжественному дню. Разумеется, веселиться нам не возбраняется. Но мы не станем вести себя как дикари.
Понимал ли благочинный, что такое дикость? Это заселиться в дом человека в день, когда он погиб, мыться его мылом, бриться его лезвием и нежиться на его пуховой перине. Под напором ветра голос благочинного ослаб до тоненького беспомощного писка.
— Прохаживаясь по деревне, я заметил, что гулянье у Нового креста уже… в разгаре. Много пьяных. И они частенько… э-э… задирают лапу? Так это у них называется? Ангельский хлеб, драконье молоко
[11]. И сейчас только полдень.
