Выше усадьба Тауншенда, и он сам — маленькая фигурка в отдалении, расхаживающая между пахталками и ведрами, словно в поисках утерянной вещицы. Его коровы стояли в ряд, привязанные к ограде пастбища — усадебного выгула, что в сухую погоду орошали вручную, а в дождливую так же вручную отводили воду, и за этими работами ревностно наблюдали из окон особняка. Молодые доярки пели красивую песню, чтобы молоко текло гуще и быстрее, — Тауншенду кто-то присоветовал такое средство. Еще немного — и он заставит девушек петь на выгуле лунной ночью, обнажив грудь, если ему скажут, что это поможет его злосчастной сырной империи.
Я прихватил с собой два ломтя хлеба и три яблока. Один ломоть для Джона Фискера, он живет сразу за Новым крестом, и у него кровоточит нога — напоролся на борону; второй ломоть Саре, чьи страдания были одновременно незаметнее и тяжелее — никакой безобразной раны на голени, обнажившей кость, только огонь, пожирающий ее изнутри, и нарастающее безумие. Яблок у меня было пять, одно я съел. Последнее оставил дома. И теперь в моих руках было три яблока. Как их поделить на двоих? Если разрезать одно пополам, обе половинки вскоре побуреют, а бурые половинки — не столько яблоки, сколько их огрызки. Не очень-то Господь нас любит, подумают мои подопечные, если это все, что Он может для нас сделать. Надо было принести все четыре, а не приберегать одно для себя, с четырьмя яблоками не возникло бы дилеммы, как разделить три на два, четыре на двоих — дар более щедрый, хотя и не менее жалкий. Я сгреб яблоки в ладонь и прижал их к животу сбоку. Так и стоял столбом, не зная, на что решиться, стреляя глазами то в одну сторону, то в другую: Фискер, Сара, Фискер.
Фискер жил ближе, и, постучав в его дверь, я непроизвольно оставил на пороге хлеб и одно яблоко. А когда, отшагав тридцать ярдов, добрался до двери Сары и, постучав, оставил хлеб, два яблока и сразу ушел, лишь бы не видеть благодарности на ее искореженном лице, я почувствовал, что доволен принятым решением. Яблоко в феврале — лакомство, а не просто вспомоществование страждущим. Загляну к ней попозже, подумал я, принесу одеяло из ризницы, там их целая стопка.
* * *
— Кто здесь? — кликнул я, мне не ответили. Однако что-то или кто-то перемещался по церкви, когда я вошел, в чем я не сомневался, поскольку заметил тень, упавшую на алтарь. Сперва я решил, что это церковная староста Джанет Грант, дочь Мэри, как обычно, явилась утром на обход; церковь была не заперта, а свечи и благовония зажжены — явно ее рук дело.
— Джанет? — снова кликнул я, а затем прислушивался, пока не убедился: церковь пуста. Утром здесь было светло. Омытая внезапно засиявшим солнцем, нарядная, прелестная и лишенная теней церковь. Я почуял сладковатый запах мыла Ньюмана, и у меня едва не вырвалось: “Том?” Но вспомнил о благочинном — должно быть, он здесь шарил.
Повесив три нитки четок на гвоздь, я вошел в темную будочку; в ожидании кающихся помолился:
— Благодарю Тебя, Господи, за изумительное зрелище смены дней; дни струятся, как вода на мельнице, один за другим, один начинается там, где исчезает другой. Да пребудет так во веки веков.
* * *
— Меня гложет зависть, отче.
— К чему или к кому?
— К вам.
— С чего вдруг?
— С того, что вам всегда хватает еды. В нашем приходе вы — последний, кому грозит голод.
Почему она так сказала? Я отвернулся от решетки, принюхался — мое дыхание, кожа, ряса насквозь провоняли гусятиной. Я ждал, что она добавит: Видела, как вы объедались гусем, отче. Так ведь? Но она молчала.
— Я не допущу, чтобы моя паства голодала, — сказал я, нисколько не покривив душой. — Никогда такого не было. А если вы будете голодать, значит, и я тоже, я такой же человек, как и вы.
— Ну, тогда точно будете, — процедила она. — Без Тома Ньюмана что, по-вашему, нас ждет? Целых десять лет полдеревни арендовало у него землю, добрую землю, и когда мы запаздывали с платежами, он нас не торопил, а когда урожай был плох, Том снижал арендную плату. Много ли таких же добрых землевладельцев на этом свете? Ни одного… теперь, когда Ньюман скончался.
Я узнал ее по голосу, грубому, хриплому, — Агнес Прай, бабушка юного Сэла, вдова, что живет на отшибе, на восточной оконечности прихода, где Ньюману принадлежали самые сочные пастбища и около дюжины акров плодородной земли, аккуратно поделенной на мелкие участки внаем. Ширококостная Агнес, женщина-куб, волосы цвета остывшего пепла, суровость лица смягчает маленький изящный нос.
— Он был хорошим человеком, это правда, — сказал я.
Богатым в придачу, с его смерти минуло два дня — очень скоро встанет вопрос о его имуществе и земле. Кое-кто из арендаторов смекнет, как обернуть происходящее в свою пользу, — землевладелец мертв, о его родне в деревне слыхом не слыхивали, тогда почему бы не присвоить надел? Земля эта арендаторам не чужая, и они имеют на нее право — по крайней мере, до тех пор, пока их кто-нибудь не одернет. Коровы Ньюмана, его овцы, козы и свиньи, лошади и куры — собственность прихода, по крайней мере, некоторые в этом твердо уверены. Найдутся и те, кто начнет заглядываться на его дом, небольшой, но — как обнаружил благочинный — не менее уютный, чем особняк в господской усадьбе, с дымоходом и периной на утином пуху.
Будто прочитав мои мысли, Агнес сказала:
— Кто знает, что за родственник может объявиться невесть откуда и заявить права на землю, и нет ничего хуже дальней родни. От этих добра не жди.
Последний раз, не считая мессы, я видел Агнес Прай две недели назад с Ньюманом, они привели лошадей подковать. Ньюман поручил ей трех кобыл, что паслись на выгоне за его домом, наверное посулив увеличить ее надел, — но необязательно. Может, он просто заплатил ей, Ньюман понимал свою выгоду. Ты заплатил, и у людей появились деньги. А чем больше у людей денег, тем больше земли они арендуют, и у кого они станут арендовать? У барина Тауншенда, от которого они и пенса не видели, или у человека, что платит им не скупясь?
— Зависть — худший из грехов, — сказал я, — именно от этого греха в первую очередь Господь хотел бы нас отвратить. — Положив ладони на ляжки, я повернулся к ней лицом, хотя вряд ли она могла меня разглядеть. — Лень — никчемная трата времени, алчность — никчемная порча еды либо иных запасов, гнев ведет к утрате душевного покоя. Но зависть… зависть — порча дружества. Утрата утешения, что исходит от других людей.
Она дышала по-старушечьи, словно дыхание измотало ее сердце, — медленно, натужно.
— Зачем Бог сотворил нас друг для друга? — продолжил я. — Зачем Он заповедал нам любить и беречь друг друга? Зачем животные в поле жмутся один к другому, хотя на просторе они могли быть пастись поодиночке?
— В этой жизни все одиноки, отче, вот и жмутся.
— И поэтому мы нуждаемся друг в друге на земле, прежде чем придем к Господу на небеса. Завидуя ближнему по какой-либо причине, мы отвергаем Его любовь, забывая, сколь нам необходима поддержка собрата.
— Но вы же не собрат, — задумчиво проговорила она. — Вы… Тень Отца нашего, вы тот, кто между нами и Богом. Золотой крючок, это ведь ваши слова? Без золотого крючка рыбак не поймает рыбу. Что ж, везет вам, вся рыба — ваша. А знаете, каково оно, когда Господь тебя не замечает? Не знаете, потому что ваш рот постоянно у Его уха.
