Порой человек, глядя на мешок с землей, думает, что такой ноши он не потянет. И каждому в деревне приходилось помогать сносить тяготы поста. Я чувствовал, как Оукэм всей своей громадой давит мне на плечи, словно Господь приподнял деревню и взвалил на меня.
Наконец я тронулся с места. Пока я торопливо шагал к церкви, нечто юркое и черное промчалось мимо. Я обернулся, пытаясь разглядеть, что это такое, но меж дождевых струй мелькнули лишь черные пятна, а затем пропали в ночной мгле. “Оборотень”, — подумал я, забывая, что не ко времени сейчас вдаваться в суеверия, либо призрак, хотя довольно плотный — в темноте я вроде бы углядел пару крепких ног.
Я бросился бежать. Места, хорошо тебе знакомые, могут показаться неведомой землей, когда разум твой погружен во тьму. Я был мятущейся вспышкой ослепительной белизны. Короткая тропа от кладбищенской калитки до церковных врат завела меня в индийские леса, где жили сатиры, в смердящие болота с кусачими рыбами и на иссохшую равнину, где вдалеке от спасительных святынь Иерусалима бесчинствовали ватаги одноногих тварей с когтистыми лбами. Верхушка пригорка, к которой я так стремился, обернулась палящей пустыней — терра инкогнита, населенная безголовыми людьми. Бесовские блуждающие огоньки имели наглость копошиться на моих руках, пока я отпирал засов. Лишь когда я ступил внутрь церкви, покой воцарился в моей душе. Каменные стены были холодными на ощупь. У южной стены горело несколько свечей.
Табурет из темной будочки я перетащил в неф, налил себе эля и зажег фитиль. Затем уселся на табурет посреди нефа с кружкой и фитилем и уставился в пространство. Что-то удерживало меня от молитвы. Укрепив фитиль в плошке, я опустил плошку на пол и принялся водить указательным пальцем по пламени. Сколь многое упущено. Сколь многое. Когда кладут руки, сразу обе, тебе на голову и в полной тишине — ни слова, ни псалма, ни молитвы — облекают тебя властью священника, ты думаешь, что власть эта кротка и смиренна под стать самой церемонии, и даже не догадываешься, какой грозовой мощью наделили тебя. Каким неистовством.
Отныне твоя кровь будет течь быстрее, стараясь свершить твой долг перед Господом. Ты — человек, вызвавшийся исполнять обязанности ангела. С течением времени ты перенесешь все и каждую душу в твоем приходе через пролом смерти в иной мир, подобно святому Христофору, что переносит маленького Иисуса через реку. Что ж, я многих могу перенести в лучший мир, но как перенести человека вроде Ньюмана? Когда такой человек просит о помощи, какую помощь ты можешь ему предложить так, чтобы она пришлась ему во благо? Томас Ньюман помогал всем, кто только ни попадался ему на пути. Тауншендам, Картеру, малышке Бесенку, Саре, всем мужчинам и женщинам, которым он сдавал в аренду задешево добрую землю; мне. Он помог мне. Дал на мост свыше четырех фунтов, у нас столько за год зарабатывают. В ответ я даровал ему полное отпущение грехов, что должно было помочь ему счастливо миновать чистилище. Однако не помогло, и какой тогда из меня помощник? И обладаю ли я властью на самом деле?
Я закрыл церковные двери изнутри на засов. Вспомнил о лошади, что упала днем ранее, — поскользнулась на мокрой брусчатке, сказали мне, — а вдруг она что-то увидела, привидение, к примеру, и напугалась? Кобылы с их боковым зрением способны заглянуть в мир духов. В ризнице я достал из-под одеял металлическую шкатулку с мятыми бумагами, хранившимися в ней, и прижал к груди. Церковь была не укрытием, но тьмой внутри еще большей тьмы, и куда бы я ни ступил, меня преследовало ощущение, будто между моей головой и церковной крышей слишком большое расстояние. Любая пустота настораживает меня.
В конце концов я взял табурет и переместился в темную будочку. Маленькая тьма лучше большой. Я сел и прислонился спиной к стене, фитиль у моих ног, шкатулка с бумагами под священническим табуретом. Завтра Блинный вторник, карнавал, carne levare
[29] — прощание со скоромным. А значит, еще больше исповедей я завтра приму, проповедей прочту, больше найду ответов для благочинного. Нескончаемая, неблагодарная работа — служить Господу. Мне было необходимо поспать, но я не смыкал глаз. Что, если я услышу посреди ночи стук в решетку, шорох занавеси, ерзанье на подушке?
Руки мои, сложенные на коленях, походили на кисти скелета, будто я встретился с собой-мертвецом. Зачем мне понадобилось провести ночь в исповедальне? Священник, съежившийся на насесте. Чем было то черное, промчавшееся мимо? Вправду оборотнем? Дьяволом? Скорее всего, собакой, разве что она не лаяла и бежала зигзагами. Я подумал о сестре, о ее новой жизни в доме Краха, о Саре. Вымотанный, с разламывающейся головой, я припомнил, клюя носом: ветер! И вдруг понял, почему открылась церковная дверь, — от порыва ветра; дождь прекратился, и подул ветер. Я запер дверь на засов из-за ветра, не отдавая себе в том отчета. Ветер! Однако когда я встал и прислушался, то оказалось, что он дует не с запада, но из восточного окна, слегка дребезжавшего, — мелкая сомнамбулическая дрожь оконных переплетов. Надо бы выйти и постоять на ветру, просто чтобы убедиться, — встать на церковном дворе и ощутить, как колышутся полы моей рясы.
Я дернулся вперед, поднимаясь, и поймал себя на том, что мне страшно покидать исповедальню, где мне ничто не угрожало. Неважно, с какой стороны сейчас дует, ветер — всегда ветер, и восточному ветру проще обратиться в западный, нежели безветрию. Подобрав ноги под себя, я положил голову на ладонь, как на подушку. Веки мои сомкнулись. Деревья тихо постанывали. Я подумал о Картере, о порезе у него на голове, о его намерении первым делом отправиться на реку к упавшему дереву. Для вечерних молитв и внятной просьбы я слишком устал. Завтра взмолюсь: “Прошу, дай нам день получше”. И добавлю: “Благодарю Тебя, Господи. Благодарю”.
И я заснул.
День второй, накануне
Прощеное воскресенье (оно же Последнее Сыропустное перед Великим постом, или, как его величают в Оукэме, Сыро-пусто на последках, либо еще проще — Пустое воскресенье)
Прощание с плотью
Истеричное лошадиное ржание разбудило меня и одновременно громкий стук в дверь, спросонья мне почудилось, что у этих звуков один и тот же источник либо они как-то связаны меж собой — лошадь бьет копытом в мою дверь, желая войти. Я вскочил.
— Рив, — услышал я всего-навсего. Благочинного явно позабавил мой вид, я был в ночной рубахе. На улице еще темно, рассвет едва занялся. — Позволите?
Он уперся ладонями в дверные косяки, осталось лишь переступить порог. И вот он стоит в моей комнате, шевеля носком башмака остывшие угли. Что-то стряслось в деревне: на дороге, ведущей к Старому кресту, раздавались голоса, и, выйдя во двор, я увидел бегущего Джона Хадлоу. “Повозка с молоком перевернулась!” — крикнул он на ходу. Молоко разлилось по дороге, и Хадлоу спешил известить Тауншенда. Лошадь тоже рухнула, и ее придавило повозкой.
— Чуть больше света не помешало бы, — обронил благочинный.
