* * *
Они пели в тот день, мои неукротимые оукэмцы. По деревенской улице сновали метлы, жители выметали сор из домов и дворов, готовясь к посту. Дождь изредка унимался, и метлы летали размашистее. В сыром воздухе повисали облачка пыли. Куры жались по углам, овцы чихали, собаки, которым только бы вонзить зубы во что ни попадя, носились за метлами, взмывавшими вправо, влево, качавшимися, как маятники. Нам не надо каплуна, цена больно кусается, утку тоже не хотим, она в тине плескается. Застольная песня, она им нравилась, выпивали они под нее или нет. Пели хором всей улицей. Этим утром, ровно сутки спустя после того, как Томас Ньюман был признан умершим, они пели вызывающе весело и бодро. Если Ньюман мертв, им всем придется туго — лишь перед лицом его смерти они поняли со всей ясностью, что Оукэм принадлежал ему и он был их защитником и оберегом. Вот они и пели, а улица клубилась пылью, словно по ней протопало войско, спешившее на поле боя.
Не надо нам хлеба,
свинины не надо,
не надо нам сыра,
рубца не желаем,
не надо яиц
и мяса, да черт с ним,
а надо нам доброго эля!
Девы заради нашей благой
дайте нам доброго эля!
* * *
— Benedicite.
— Dominus.
— Confiteor.
Всхлип. Бедный Картер. Я мог бы догадаться, что он первым явится на исповедь. Времени минуло всего ничего с тех пор, как он мел двор у Льюисов и, завидев меня, отшвырнул метлу и бросился следом, в церковь. Я только усаживался на табурет, а его Benedicite уже булькало, словно вода в ключе, а сам он упал коленями на подушку.
— Он был тебе как отец, — сказал я.
— Был, — еле выговорил он, будто его душили.
— Ты встретишься с ним на небесах.
Мы оба шептали, не преднамеренно, просто так вышло, и теперь мы вроде как были обязаны продолжать в той же тональности. И мы шептались, как разбойники, и я наклонялся вперед, чтобы расслышать его.
— Все, что в деревне надо сделать, я сделаю, — сквозь слезы проговорил Картер. — Я подмел в доме у Мэри Грант, у Фискера, у него нога болящая, и у Льюисов, потому что Джоанне ведь не повернуться с таким животищем, и у Хиксона. Я пообещал Хиксону помочь с варкой пива, и кое-где нужно заменить черепицу на церковном притворе, и благочинный сказал, что ему понадобится помощь… там, в доме Тома Ньюмана, с живностью или еще чем. Теперь, когда Том… теперь вот так.
Картер замолчал, пережидая приступ мучительной боли. Я же не видел причины помогать Хиксону, человеком он был вполне здоровым. Ленивым, как коровья лепешка, это да. Если бы ребенок в воскресный день вызвался отнести Хиксона на закорках в церковь, тот бы не отказался.
— Почему ты должен помогать всем и каждому?
— Тоска меня скрутила, отче, все тело ноет, будто меня обожгло.
— И поэтому ты носишься как угорелый?
Картер не ответил.
— Порою нам надо побыть с нашей тоской, а не бежать от нее. Помогая Хиксону мять зерно, ты не излечишься от ожога.
— Но так можно смягчить боль.
На сей раз промолчал я. Днем ранее, когда Джанет Грант ударила в колокол смерти и весь Оукэм, по старинному обычаю, пришел к церкви, я призвал их к молитве и сказал, что смерть настигла Ньюмана, но у нас нет тела для совершения обряда и похорон. Среди многих прочих я различал лицо Картера, каменное лицо, и впервые понял, что неподвижность черт означает вовсе не бесчувственность, но переполненность чувством. Картер будто сам умер, хотя и стоял на ногах.
Картер вместе с подушкой отодвинулся подальше от решетки, что обычно ни ему, ни другим было не свойственно, я же, не стесняясь, смотрел прямо в решетку. Так я мог его видеть даже вопреки вечно слабому освещению. Лицо у него было юное и невинное, и округлый кончик носа слегка вздернутый. В серых глазах застыло удивление. Лицо, истаявшее от горя; на щеке, что была мне видна, разводы от слез, на голове птичье гнездо, и Картер постоянно тянулся пятерней к голове, чтобы почесаться или взъерошить волосы.
— Помните, как Ньюман появился в нашей деревне? — спросил Картер. — И мы думали, что он преступник, или купец, или болен чем нехорошим, и мы сторонились его.
Я кивнул моим коленям, Картер этого не увидел.
— Он ходил в таких полуголенках, что спускались на башмаки, и мы потешались над ним.
— Ага. — Я едва не рассмеялся, припомнив эти полуголенки, спасибо Картеру.
— А потом мы узнали, что он потерял жену и ребенка. И сюда приехал, чтобы начать жизнь заново. Но почему в Оукэм? Кому в голову взбредет перебраться в Оукэм, чтобы начать жизнь заново?
Не столько вопрос, сколько оправдание замешательства, охватившего нашу деревню; загадка, над которой оукэмцы бились двенадцать лет с появления Ньюмана, поэтому отвечать Картеру не требовалось. Когда Ньюман на наших глазах сделался богачом — богачом по сравнению с остальными, по крайней мере, — замешательство сменилось остолбенением, но, поизумлявшись, люди приняли происшедшее как должное и перестали судачить о Ньюмане больше, чем о ком-либо другом.
— Однажды я помогал ему, когда одна из его свиноматок рожала, — продолжил Картер и вдруг сообразил, что он более не шепчет; осекся, размышляя, как поступить, и сдался на милость возвышенно-страстному тону. — Когда поросятки народились и я уложил их под брюхом у матери, слепых и голодных, Том смотрел на них и слезы у него на глаза наворачивались. Потом он вдруг шарахнулся прочь, и я оказался один в свинарнике. Сидел и не знал, что делать. Но он вернулся с маленьким шерстяным одеяльцем. “Оно принадлежало моей дочери”, — сказал он, и голос у него был такой тихий, низкий, как небо, набухшее дождем. Он протянул мне одеяльце, я взял его, но больше он ничего не сказал. Ничего. А когда я отдал ему одеяльце, он глянул на свинью и ничто на его лице не дрогнуло, и он повернулся, чтобы уйти. Тогда-то я и выпалил: “Я с тобой, Том, с тобой” — в том смысле, что я постараюсь возместить ему утрату. Он понял, о чем я говорю, правда понял. Посмотрел мне прямо в глаза и кивнул. Потом он ушел, а я остался при свиноматке, и у меня было такое чувство… ну не знаю. Ей-богу, вряд ли он показывал это одеяльце кому-нибудь еще, только мне. И я чувствовал себя… таким огромным парусом, наполненным океанским ветром.
Я разглядывал дурно вырезанного верблюда на каменной стене. Горб как костяшка на человеческом большом пальце. Родителей своих Картер почти не знал, в деревне все приложили руку к взрослению этого парня, я тоже. Затем явился Ньюман, угрюмый бездетный мужчина, а тут Картер, угрюмый восьмилетка без родителей, и Ньюман взял его к себе в бывший дом священника, к тому времени старый деревянный дом больше походил на обветшавшую уборную во дворе. Ньюман потратил все, что у него было, до последнего пенни, чтобы отстроить дом, кормить вдоволь Хэрри Картера и вырастить его здоровым и сильным. Одарить его любовью. Огромный парус, наполненный океанским ветром.
