— Разве ты не знаешь, сколь гладко текла его жизнь? И знаешь ли ты кого-нибудь, кто не поменялся бы с ним местами?
— Но ждет ли меня…
Она осеклась, кашлянув досадливо, и я, сообразив, что мы чересчур долго перебрасываемся вопросами, решил покончить с этим диспутом:
— Он был богат, он был здоров, его любили. — Словно запер ворота на засов. И мои ладони, выбравшись из рукавов, издали (что было странным, признаю, даже на мой слух) короткий хлопок.
Воздух Ночи
Benedicite, Dominus, Confiteor. Pater, Creed, Ave. Не обижал ли ты отца и мать своих? Не поддался ли соблазну чревоугодия? Не был ли ты жесток со своей живностью? Не предавался ли отчаянию? Не отказывал ли в помощи, не устремлялся ли мыслями в опасные дебри, не забывал ли мыть голову, стричь ногти, не воровал, не позавидовал, не ругался, не усомнился ли?
Отче, я плюнул в канаву, из которой мы берем воду; я пустил ветры, когда молился; я не поблагодарил Бога после трапезы; я проспал слишком долго; я надел левый башмак на правую ногу, а правый на левую; я повязал шею грязным носком, потому что у меня болело горло, и теперь у меня вся шея искусана блохами, а горло еще пуще болит; я оставил мехи на столе; в прошлое Рождество я нарушил обещание; я проспал; я подумал, что в мой эль забрался дьявол, и выпил кружку до дна, чтобы проверить, потом налил еще, опять подумал про дьявола и осушил вторую кружку, и третью, простите мои сумления; я проспал; я проспал; я брила мужу лицо и оставила немножко щетины в виде сердца, он пока об этом не знает; я проспал; я съел сырую улитку, высосал ее из панциря в один прием; я нацарапал свое имя на алтарном столбе во время мессы прошлым летом; мне представилось, будто облако похоже на ягодицу.
Всем засоням Оукэма и тем, кто пускает ветры и плюет в канаву с чистой водой, пялится на облака и пожирает улиток, всем взбалмошным брадобрейкам, и сомневающимся пьяницам, и перепутавшим ноги я даровал прощение; они уходили, торжествуя, с сорокадневным отпущением грехов за пазухой. В любое другое время им пришлось бы поднапрячься, чтобы заслужить целых сорок прощеных дней, но сейчас они лепили одно признание за другим — и при этом не слишком много глины тратили; просто скажешь, что спал непозволительно долго, и, скорее всего, даже не соврешь.
Немногим менее двадцати исповедей, а день только начался — благочинный будет доволен. Что за зигзаги удачи обрушились на жителей Оукэма — они потеряли друга и человека, который предоставлял землю, работу, пропитание и прибыток этой слякотной лощине, затерянной меж лесов, и, однако, индульгенция явилась следствием их великой утраты: сорок дней отныне им не возбраняется грешить. Сорок дней. Слезы горькие с благодарными вперемешку текли по их щекам.
Спасибо Тебе, Господи, говорили одни себе под нос. Спасибо тебе, Томас Ньюман, говорили другие. На протяжении последних нескольких лет различия между этими двумя персонами постепенно стирались.
* * *
Полуденная молитва.
Поспеши, Боже, избавить меня, поспеши, Господи, на помощь мне.
Бормочущие, голодные, уткнувшиеся в четки.
И ныне, и присно, и во веки веков. Псалмы, гимн, кое-что из послания Петра.
В сей полуденный час яви нам милость Свою, выправи наши изъяны.
Кончено.
Дома я взял яблоко, одно из пяти, лежавших на столе, горбушку хлеба и кусочек сыра. Затем сыр с хлебом положил обратно, тревога перед грядущим взвешиванием нарастала. Шагая, я ел яблоко. Прошел мимо брошенной оси от повозки, мимо Старого креста, мимо старой березы, служившей майским деревом, мимо свиней, с гнусавым хрюканьем рывших землю на дороге, что вела в лесные угодья Ньюмана, и свернул на запад к реке; небо было мутным, дождь нескончаемым.
Будь сейчас лето, вдоль западной тропы росли бы ромашки на длинных стеблях, колыхалась трава, а наперстянка богородичная сияла бы цветами, в которых подолгу застревают пчелы. От густого клевера на Западных полях пастбище сделалось бы бархатистым, и там бы дремали коровы. Река обратилась бы в зеркало, отражая деревья и облака в своей прозрачности. Березовая рощица трепетала бы под солнцем, миллионы листочков шелестели от дуновений благостного ветерка, а у березовых корней прорастала бы земляника. Даже лошадиные хвосты, повязанные на ветках, развевались бы ленточками, а не висели, как петли. Проходя мимо, я не повернул головы в их сторону; при мысли о петле моей шее стало зябко. Не глядел я ни на голую зимнюю землю, лишенную земляники, ни на деревья, бесстыдно притворявшиеся скелетами. Я думал только о лете, доедая яблоко.
На речном берегу я со всего размаху зашвырнул яблочную сердцевинку в воду. Здесь, должно быть, утонул Ньюман; след от его ноги на размокшем окоеме, там, где берег упирается в то, что осталось от моста, — полсвода вместо двух целых, имевшихся до разрушения. Ньюман смог бы разглядеть, как и я, что со второй попытки, в отличие от предыдущей, мост был выстроен лучше. Камни ровно обтесаны и плотно пригнаны, известкового раствора извели немного (лишь столько, сколько нужно, чтобы укрепить хорошо уложенные камни, а не замазать недочеты), ни мухлежа, ни “так сойдет”, как в наш первый раз. Замковый камень — ныне он на дне речном — был тяжелым, крепким, дотошно обработанным, и от него этаким красивым опахалом разворачивался мост. За советом, дорогостоящим, мы обратились к каменщикам из Брутона, тамошняя гильдия делилась нажитой мудростью по одному зернышку зараз, и каждое зернышко вытягивало из наших кошелей полкроны.
Опоры были мощными, арки стройными. Это был солидный мост, не изящный, но благородный. С ледорезом. Гордо стоял он в предвкушении людей и повозок целых три месяца — возводили его все лето, закончили к концу ноября, а рухнул он неделю назад, после зимних разливов. “Река слишком быстрая и узкая”, — говорил Ньюман, и я слишком поздно признал его правоту. Там, где река бурлила и поднималась волной, она подтачивала берега, видно было, как она выхватывает куски земли. Разбойничала неутомимо и беспощадно. Поэтому ослабли опоры, и, наверное, как я теперь понимал, их возвели слишком близко к ненадежным берегам и вкопали (хорошо и глубоко, уверяли каменщики, иначе опоры дадут крен), возможно, недостаточно глубоко (опоры покосились). А берег сделался скорее наклонным, чем обрывистым, и от грязи скользким, как лед. Если Ньюман стоял там, изучая повреждения, — в тоске? в праведном возмущении? с грустью? с отчаянием? со скукой? посмеиваясь? (иногда бедствие может вызвать смех) — и поскользнулся, его мигом накрыло волной и понесло прочь, прочь и вглубь, вглубь и вдаль, его швыряло на поваленные деревья и коровьи остовы, волокло по илистому дну и, наконец, на повороте к устью не выбросило на берег, но подхватило течением и потащило в море, где он и сгинул.
