— Не могу их взять, — сказал я и протянул ей узелок с монетами.
Естественно, она знала, что могу и возьму. Не иначе как она прочла мои мысли, заглянув в мои просиявшие глаза: с этими деньгами мы могли бы перестроить мост. Либо с этими деньгами мы бы на четверть пути продвинулись к новому западному окну, пусть и не блистательно расписанному. Ладонями она накрыла мои руки, прижимая их к монетам, ребристым, холодноватым. “Эти вожделеющие руки”, — подумалось мне. Сколько тесных колец ни надевай на пальцы женщины, ими к мужу ее не прикуешь.
— Возьмите, — сказала она, и это было уже лишнее. И снова лишнее: — Никому и ничего об этом не рассказывайте.
Я покачал головой. Зайчиха и олень; они подходили друг другу, она и Ньюман. Пока мы оба молчали, я размышлял об их связи почти без удивления, словно мне поведали то, о чем я давно знал. Наверняка их свела страсть, оба как с цепи сорвались, и никто из них не подумал дважды и не устыдился хотя бы на миг. Два тела, высоких, стройных, и жгучее влечение, и минимум слов.
— Спасибо, Джон, — сказала она и наклонилась, чтобы поцеловать мою руку, сжимавшую узелок. — Между прочим, это деньги Томаса Ньюмана, он дал их мне некоторое время назад из желания поддержать меня. Оливер сорит деньгами. Томас хотел, чтобы у меня были свои про запас на тот случай, если мы останемся ни с чем. Деньги на одежду, еду, ремонт дома и содержание скота. Так вот, я не хочу тратить их на все это, я хочу купить ему место в раю.
Насколько же захватывающе крепка была их связь, подумал я, если Ньюман так расщедрился, и как долго длилась эта связь, и как часто они встречались, и оба ли по своей воле, и кто был зачинщиком? Вместо того чтобы полюбопытствовать вслух, я кивнул.
— Послушайте, — продолжила Сесили. — Завтра утром зайдите на свой двор, я оставлю там гуся. Хорошего молодого гуся. Так вам будет веселее готовиться к посту.
Я едва не улыбнулся, потому что был голоден и обрадовался при мысли, что завтра я опять смогу хорошенько поесть, уже после взвешивания священника. Сесили не улыбалась — напротив, сделалась строгой, холодной. Ей удалось заключить со мной сделку. Гусь не был подкупом в обмен на мое молчание, но подарком в обмен на мою преданность. Символ дружбы, сообщничества, и я был обезоружен — не гусем, но тем, что он обозначал.
— Гусь, знаете ли, скорее рыба, чем птица, — шепнула она. — Если заглянете ему под крылья, увидите жабры.
Она поднялась, распрямляясь во весь свой необычно высокий рост. И теперь мои глаза застил устало шуршащий шелк. Сидел я на низком табурете, согнув колени под острым углом, она коснулась моей головы кончиками пальцем, затем решительно отодвинула перегородку.
* * *
Ньюман, примерно полугодом ранее, стоял в алтаре, куда мирянам входить не дозволялось, и лениво наигрывал на лютне. Я сворачивал алтарный покров и убирал гостии
[36] после службы.
— Послушай-ка, — сказал Ньюман и закрыл глаза, пощипывая струны. — Разве ты не слышишь в этом Бога?
— Что-то я слышу, но, по-моему, это не Бог.
— А ты прислушайся.
Я не стал прислушиваться. Играл он хорошо, лучше, чем кто-либо в Оукэме, и лучше, чем любой, кого я слышал, когда учился в семинарии; звуки, что он извлекал, напоминали плеск воды в глубоком прохладном озере и были прелестнее птичьих трелей — так говорили о его игре. И говорили правду. Но звуки эти человеческие пальцы извлекали из овечьей кишки. О чем я ему и сказал:
— Господь не вразумляет и не утешает нас с помощью овечьей кишки, у Него имеются средства получше.
— Иными словами, ты, — откликнулся Ньюман. — Ты и есть средство получше.
— Гостия, — сказал я, потому что держал одну из них на ладони. Гостия была этим средством получше — воплощение тела Христова прямо здесь, в нашем маленьком алтаре. Сын Божий в своей подлинной плоти. Ньюману я и об этом говорить не стал.
— Но только ты можешь раздавать гостии, — возразил Ньюман. — Ни один мужчина, ни женщина не могут ворваться сюда и взять гостию сами. Но музыку они слушают сами, она льется им в уши.
— Вот именно, Том. Она льется прямиком в ухо и может ничего не значить. Или даже хуже чем ничего. Возможно, ее льет в наши уши сам дьявол.
— По-твоему, мы недостаточно долго живем на этом свете, чтобы понимать разницу? Мы что, дети малые? А ты — наша нянька, без которой нам и шагу ступить нельзя?
— Нянька? — Я сел на ступеньку перед алтарем, согнулся, воткнув локти в колени. После службы я всегда чувствовал усталость. День выдался теплым. В церкви было пыльно и уютно, по-летнему пахло водой в прудах и персиками.
Положив лютню на ступеньку рядом со мной, Ньюман принялся расхаживать взад-вперед, развеселившийся, возбужденный. Он походил на бродячего игреца, коих во множестве развелось, вроде тех дурашливых жонглеров, что то и дело роняют свои мячики.
— Divino fuorore, так это называется, — сказал Ньюман. — Божественное вдохновение. Музыкант, играя, превращается в рупор Божий. Музыка уносит его ввысь, Джон, и он, и его музыка воздействуют на людей как священник, как святой человек, проводник воли Господней.
— Однако без священника или святого, — я выпрямился и развел руками, стараясь унять свой гнев, — сумеете ли вы в точности распознать волю Господню? Сколько различных слов в мире, сказано в Послании к коринфянам. Но как распознать их смысл? Как распознать то, что играют на свирели или на арфе?
[37]
Я взял в руку лютню, мертвую деревяшку, безжизненную, и положил обратно на алтарную ступеньку. А еще эта Пьета на другой стене в его личном алтаре, красок на нее не пожалели — вероятно, Ньюман полагал, что и в этом заключается нечто божественное. Бог в кисточке для раскрашивания, Бог свиной щетины. Ньюман прекратил шагать, теперь он стоял, скрестив руки.
— Я уважаю тебя, Джон, твое главенство как священника. Несомненно уважаю. Но, возможно, ты заходишь слишком далеко, воображая, будто милость Господня нисходит на нас исключительно твоими стараниями.
— Неправда. Я помогаю, но только когда самим вам не справиться.
Он посмотрел на меня сверху вниз:
— И с чем же я не справлюсь? Допустим, я сплю с хозяйкой усадьбы, и что, я нуждаюсь в твоей помощи, чтобы раздеть ее?
Я резко отвернулся:
— Нет, но я нужен тебе, чтобы получить прощение.
— Спорное утверждение, Джон, поскольку я сам могу подать прошение Господу, и Он простит меня или нет, накажет или нет. И я не уверен, что Ему нужен ты в качестве судьи. — Теперь Ньюман развел руками.
— И все же, — полюбопытствовал я, — ты спишь с хозяйкой усадьбы?
