— Ну если и так, — улыбнулся он, — тебя это не касается.
— А потом играешь на лютне и Бог прощает тебя?
Ньюман рассмеялся. Думать, что Бог заинтересуется струнами из овечьих кишок. Думать, что овечья требуха способна заменить священника, обучавшегося годами, преданного своему делу душой и телом, поправшего свое мужское естество и отказывающего себе во всем ради служения Господу. Словно Бог каждый раз вострит ухо, когда Ньюман берется играть, — и даже больше, словно Бог поселился в его лютне.
— Будь по-твоему, — сказал я, взял лютню, вскочил на ноги, вошел в исповедальную будку и положил инструмент на низенький складной табурет, от которого у меня ломило спину. Когда я вышел из темной будочки, Ньюман стоял, прислонившись к восточной колонне.
— Вот, — сказал я не без ребячливого задора. — Если лютня — столь надежный служитель Господа, пусть она вас исповедует.
— Любопытно, — разулыбался Ньюман, — сколько времени пройдет, прежде чем обнаружат подмену.
Сказал он это не злобно; Ньюман никогда не злобствовал.
* * *
В исповедальне все еще витал аромат Сесили Тауншенд — лаванда, коровьи лепешки и плесневеющие отбросы, — и я подумал, что негоже сердиться на покойника, особенно когда у тебя на руках куча денег, принадлежавших этому покойнику.
Ньюман бывал задирист, в этом мы были похожи — он дерзил, а я его окорачивал, по-своему наслаждаясь перепалкой. Но в тот день он не просто дерзил, как я теперь понимал. И о Сесили Тауншенд заговорил не просто так: он как бы каялся в грехе, но не просил прощения. Раздевал он ее много раз, а потом играл на лютне для Господа, стараясь загладить свою вину, и, скорее всего, верил, что Господь не прочь его простить.
Сидя в исповедальне, я прижался виском к стене так, что голова заболела, и увидел себя в те минуты, когда меня посвящали в сан. Я лежал ничком перед алтарем, епископ простер надо мной руки, и я ощутил дрожь в костях. “Отныне ты in persona Christi
[38], — сказал епископ. — Его словами ты будешь взывать к Господу”. Меня будто подвели к краю пропасти и столкнули. Я не воспарил на крыльях веры, потому что ты не воспаряешь, а падаешь, и это падение ужасно, но иного пути у Бога для нас нет. Ни живопись, ни музыка. Ни угол срезать, ни стороной обойти. Я пытался объяснить это Ньюману: в поисках Бога ты не взмываешь ввысь синей птахой, издавая сладкие трели, ты летишь вниз в бездонных потемках своей души. Но он никогда не вникал в то, о чем не хотел слышать.
И тут раздался грохот, глухой удар и треск. Крупнотелый мужчина рухнул на пол. Я выбежал из будки в притвор: Хэрри Картер, свалившись с лестницы, лежал на спине, у его уха спереди виднелся глубокий порез, а черепичная плитка, ответственная за ранение, полусотней разновеликих треугольников рассыпалась вокруг кровоточащей головы.
О том, как дьявол разжился на изменчивой природе музыки
— Жил-был рыбак, сиживал он в лодке, покачиваясь на волнах в мерцающем море, где в изобилии водилась рыба, и чешуя ее тоже мерцала, отливая то зеленым, то пурпурным, синим или розовым цветом, когда ее вытягивали из воды, подцепив очень острым крючком. День изо дня рыбак забрасывал в море удочку с острым крючком, крепил удилище к лодке и принимался играть на арфе, так он придумал рыбачить — играл на арфе столь сладостно, что рыба гурьбой плыла к его лодке и охотно заглатывала крючок.
К вечеру рыбак приносил домой садки, что едва не лопались, столько в них было рыбы; его семейство хорошо питалось и не без основания надеялось, что голод им не грозит. Часть улова рыбак сбывал незадорого в соседних деревнях, и там тоже никто не голодал. Все было хорошо. Известное дело, когда все хорошо, только и жди, когда все станет не очень хорошо; так оно и случилось.
Однажды зимним днем дьявол приплыл на лодке, орудуя веслами, встал за скалистым выступом, чтобы его не видно было, бросил якорь и засвистел; свист его был сладостен и воздушен не менее чем звуки арфы — по крайней мере, на слух рыбы, которая (хотя и не по своей вине) слабо разбиралась в подобных вещах. По недомыслию своему рыба поплыла к крючку дьявола. Рыбак, озадаченный пренебрежением к его крючку, попробовал играть на арфе другую музыку, самую разную, но ничего не изменилось. Неделями, месяцами дьявол прятался за скалами, а рыбак приносил домой садки, заполненные лишь наполовину, затем на четверть, потом почти пустые и, наконец, совсем пустые, пока от рыбака и его семейства, а также от жителей соседних деревень не остались кожа да кости, настолько они изголодались.
Казалось, рыбаку пришел конец, еще чуть-чуть — и у него не хватит сил выйти в море и рыбачить в зимнюю стужу. Вдобавок ужасные сомнения терзали его: почему рыба более не льстится на его наживку — вся погибла (не погибла, он видел ее под водой) или Господь наказывает его, а если так, то за что? И пришел бы рыбаку конец, если бы одним ясным днем солнечный луч не заискрился золотом, упав на нос его лодки, где лежал новехонький крючок. Золотой крючок — оставалось лишь прицепить его к удочке. И надо же, стоило рыбаку закинуть удочку с этим новым крючком, как рыба позабыла о дьяволе и вернулась к рыбаку.
Кто из вас догадался, в чем смысл этой истории? Филип? (В том, что дьявол — прожорливая сволочь, отче.) Но подумайте хорошенько… Моррис Холл, кто такой рыбак? (Старина Клир, что из Борна? Он еще торговал рыбой здесь и помер от язвы на ноге. А может, это один из апостолов?) Нет, нет, рыбак — это вы, все и каждый из вас. Видите, как музыка дьявола умеет привораживать? Но с золотым крючком — служителем Господа, таким же, как и ваш священник, то есть я, — разница становится очевидной, и отныне свистом дьявол пусть тешит сам себя.
Почему я заговорил об этом в моей проповеди, когда у нас и без того есть о чем поговорить? Да, я знаю, что Томас Ньюман, упокой Господь его душу, рассказывал кое-кому из вас о воздушности музыки и о том, как, будучи сотканной из воздуха, она легко совмещается с воздухом в вашем ухе, а также с воздушностью человеческой души, и, будучи столь легкой на подъем, музыка способна образовывать связь между нашими мелкими грешными телами и величественными небесами. Я знаю, он говорил вам, что музыка может быть проводником “космических флюидов”, как он сам выражался (и Господь свидетель, вряд ли кто из нас понимает, что это значит). И порою он играл для вас на лютне, дабы показать, что упоение музыкой способно приблизить вас к небесам. Я понимаю — сейчас, когда у нас внезапно отняли Ньюмана, вы испытываете сердечное желание чтить и беречь память о нем, в том числе и о его представлениях о музыке.
Но я принес с собой трактат, предостерегающий от подобного душевного порыва, под названием “О дьяволе, разжившемся на изменчивой природе музыки”. Верно, музыка может быть чудесной и привольной, подобно дыханию Господа, и, однако, на свете нет более коварного искусства: музыка изменчива почти как духи, слепленные из паров, дьяволу ничего не стоит перехватить ее в полете, чтобы использовать в своих целях. Между сладостными звуками, что вы извлекаете из свирели, к примеру, имеются паузы, в которые легко втереться дьяволу с его кознями, и даже без пауз он все равно вотрется, ибо этот враг рода человеческого умеет сжиматься до мельчайшего размера.
