Я хочу объяснить вам, мои прихожане, что, несмотря на всю прелесть музыки, она уязвима для сил ада — в самой прелести ее уже заключена уязвимость. Но у вас есть я — ваш золотой крючок; я — тот, кто может открыть вам Божью правду, и, впитав эти святые истины, вы не пропадете. Дьявол способен явиться к вам посредством музыки, но я его посредником никогда не стану. Наслаждайтесь вашей музыкой, но берегитесь уверовать в то, что музыка ведет к Богу, ибо ничто и никто не приведет к Нему, кроме служителей Господних.
Кое-кто из вас верит, что Ньюман подаст весточку из иного мира, сыграв на своей лютне, и его музыка прорвется к вам по воздушным путям, и тогда вы поймете, что он прошел через чистилище. Хватит прислушиваться. Положим, вы услышите лютню, но как вы поймете, что это он играет, а не дьявол? Я же, напротив, пойму, поскольку если музыка достигнет моих ушей, значит, она от Бога, — для этого мои уши более годны, чем ваши. Если такое случится, я скажу вам и мы возрадуемся, узнав, что душа его на пути к небесам и след ее помечен изысканными звуками, подобно сиянию, что сопровождает падающую звезду.
* * *
До этого места благочинный, стоявший в глубине церкви, выглядел довольным. Ему нравился укоризненный тон моей проповеди, и он обрадовался тому, что я в кои-то веки указал прихожанам на их невежество. Падающая звезда, однако, понравилась ему куда меньше, он счел это плохой концовкой для проповеди — чересчур прихотливой и благодушной. Нельзя начинать с нравоучения о пагубах воздушности, чтобы потом закончить упоминанием звезд, наверняка подумал он.
Но всем прочим он, кажется, был доволен, судя по тому, что он не двинулся с места, когда я поднял гостию, и умиротворенно опустил глаза долу, тогда как все остальные, задрав головы, смотрели ввысь. Рядом со мной стояла Джанет Грант, держа на поднятых руках черную квадратную скатерть, на фоне которой гостия выглядела еще белее. С опущенными глазами благочинный мог видеть лишь две сотни выгнутых вперед спин, побуждавших сотню пар ног встать на сотню цыпочек, чтобы разглядеть гостию. Затем ему, вероятно, удалось увидеть, как прихожане истово целуют освященный хлеб, пущенный старостой Джанет по кругу, и услышать, как они затихли, когда я призвал их молиться за папу, епископов, духовенство — и за нашего благочинного в особенности! — за королей, лордов и простых людей, в коих нуждается вся страна и в коих нуждается наш старый добрый приход, за семейство Танли, снабдившее нас в это воскресенье праздничным хлебом, за беременных, больных и умерших, в частности за Джоанну Льюис, Сару Спенсер и — с печалью и ошеломлением говорим мы — за Томаса Ньюмана.
Благочинного с горделиво вздернутым подбородком, должно быть, удовлетворила набожность паствы, потому что в итоге он удалился из церкви с Тауншендами, не сказав мне ни слова и с видом человека, насытившегося трапезой, пусть скудной и невкусной, но заполнившей желудок. Хэрри Картер ушел вместе с женой, прижимая к щеке льняную окровавленную тряпицу. Он выглядел растерянным, возбужденным, и его слегка пошатывало, но в ответ на сочувственные слова Джейн Танли глаза его так задорно вспыхнули, а щеки так нежно порозовели, что Джейн обомлела и, наверное, подумала, не принесет ли и ей черепица, упавшая на голову, столько же проворства и живости.
Церковь пустела шумно. Дарители хлеба Танли, Моррис и Джоан Холл, мясник Джеймс Русс с женой и ребенком, Филип Руки-Крюки со своими подмастерьями, Джон и Том Хадлоу с Бесенком, Сара Спенсер, все пятеро Отли, все шестеро Бракли, девять Смитов, деревенский старшина Роберт Гай, вечно одинокий мельник Пирс Кэмп. Я стоял на кафедре, глядя на свою паству и разглаживая большими пальцами пухлые страницы моего пособия для священников.
Я не хотел, чтобы они уходили. Они топтались, кружили, будто стадо гусей, подумал я, и тут же пожалел, что на ум мне пришел гусь. Лучше бы уж стадо любых иных существ.
Воскрешение мертвых
Все ушли, но некоторые обязательно вернутся, и довольно скоро. Прошагают по двору, огибая церковь, пробормочут молитву над семейными могилами, дождутся, когда я усядусь в будке, и войдут в неф, позвякивая четками, а на языке у них будет вертеться Confiteor.
Одним из них был Джил Отли — я легко его опознал по щеке с неровно выбритым сердечком. Впрочем, новая щетина росла столь буйно, что я бы и не заметил сердечка, если бы жена Отли не рассказала о нем ранее на исповеди.
Пробормотав Creed, Отли продолжил без паузы:
— Чудо случилось. — Он был низкорослым, дюжим, грубой наружности, встретишь такого в потемках — испугаешься. Он умел управляться с быками и волами (наверняка находились люди, готовые биться об заклад, уверяя, что Отли той же породы) и был лучшим и самым выносливым пахарем в Оукэме, работал от зари до зари, но понять его было мучительно трудно, поскольку слов он зря не тратил.
— Чудо?
— Зубы моего покойного сынишки в земле.
— Где в земле?
— Я пахал у Восточных лесов и наткнулся на мешочек с зубами моего покойного сына.
— Восточные леса? — переспросил я. — У границы с Брутоном?
— Угх-х, — ответил Отли, что, вероятно, означало: а ты знаешь какие-нибудь другие Восточные леса?
— Ты наверняка знаешь, что зубы принадлежат твоему мальчику?
— У моей жены привычка хранить первые зубы, что выпали из ртов наших детишек, кладет их, не отмыв от крови, в шерстяной мешочек на счастье. Когда сынок умер, я носил его мешочек с собой повсюду, а потом нет. Потом я его потерял.
— Получается, ты вырыл его случайно.
— Ничего себе случайность — три года минуло.
— Зубы в сохранности?
— Жемчужина, каждый.
— Чудо, — сказал я.
— А то. — Помолчав, он добавил: — Я не исповедаться пришел, только попросить передать благодарности Господу Всемогущему за то, что он вернул мне частичку моего сынка.
— Это великая милость, оказанная тебе и твоей жене, получить их обратно.
— Аххды, — услыхал я в ответ.
Я не понял, что он хотел сказать, но прозвучало так, будто он прикрикнул на овцу, отбившуюся от стада. Интересно, рассказал ли ему кто-нибудь о том, что натворила его жена, брея ему бороду? Энн Отли всегда была проказницей, острой на язык, румяной, веселой и не упускавшей случая поддеть мужа за то, что в нем не было ничего от рыцаря, — никому другому и в голову не приходило предъявлять ее супругу подобные претензии. Сердечко, совсем близко к глазу и потому невидимое его обладателю, казалось милой невинной шуткой. К тому же борода скоро разрастется, сердечко потонет в этих зарослях, и Отли никогда о нем не узнает и вряд ли пожалеет об этом.
— Чудо, как есть, — сказал он.
— Чудо, — повторил я, хотя подозревал, что это скорее удача, а не чудо; удача относится к невероятным происшествиям, чудо — к невозможным. Но какую ослепительную яркость придало бы такое чудо сегодняшнему дню — зубы умершего ребенка вновь на ладони скорбящего отца.
