— Может, на самом деле ты и не находил сыновьи зубы, — ввернул я, — но Господь позаботился о том, чтобы они никогда и не терялись.
— Я три года их в глаза не видел, потерялись они.
— Однако Господь может повернуть время назад, если захочет, и Он мог перенести тебя в ту пору, когда зубы еще не были потеряны.
— Разве?
— В Писаниях говорится об Езекии, который заболел и был при смерти. Бог пообещал ему еще пятнадцать лет жизни в награду за нерушимую преданность и благочестие. Дабы убедить Езекию в своей искренности, Бог подвинул тень на солнечных часах на десять ступеней назад. Так Он подал весть: “Езекия, это Я, твой Бог, доверься Мне. Само солнце и то подвластно моей воле”.
— И то же самое он проделал с зубами моего сынка? Отменил потерю?
— Такое возможно.
— Вряд ли бы Он стал тратить на это время.
— Почему нет, если бы захотел донести до тебя: “Хотя ты и потерял ребенка и у тебя имеются основания усомниться во Мне, Я, твой Бог, не покинул тебя, а твой сын благоденствует на небесах и счастлив всей душою”.
Когда вол раздумывает, готов ли он тащить плуг, его мысль охватывает все поле целиком и разгоняет облака. Такой мощью обладает его разум. Размышления Джила Отли наполнили церковь схожим образом. Наконец он произнес:
— Мог бы вернуть мальчика целиком, а не только его зубы.
— Но всем нам придется уйти рано или поздно, — ответил я, — и Бог не может вернуть нас всех обратно. Твоему мальчику пришло время уйти, его призвали на небеса настойчиво и строго.
Глубокий надсадный вдох и выдох:
— Ну, если Господь повернул время назад, то почему я не помолодел на три года?
— Когда Он повернул солнце назад на гномоне Езекии, солнце попятилось не повсюду, но только там. Когда ослица Валаама заговорила, другие ослы не научились разговаривать. Чудо, оно всегда прицельно. Господь может повернуть назад какую-то часть времени, а прочее время оставить как есть. Вот Я — Господь, Бог всякой плоти, есть ли что непосильное для Меня?
[39]
— Не столько непосильное, сколько никчемное — заставить ослицу говорить.
Отли, однако, тихонько вздохнул: пусть никчемное, а все равно чудо.
В послеполуденном освещении каменная стена была ровной и серой. Порою я глядел на стену так долго, что зернистый камень расщеплялся на гальку и скалы, будто с некоей почти заоблачной высоты я смотрел на берег моря. Своего рода чудо, чудо расстояния. Маленькое — это большое, увиденное издалека. Большое — это маленькое, поднесенное к глазам. Чудо изменения размера твердых и неподатливых тел.
Отли поднимался на ноги. А когда поднялся, сказал хриплым басом, тяжело роняя слова:
— Вы уж будьте добры, передайте Господу от меня еще одно спасибо за то чудное чудо с ослицей. Я не всегда одобряю Его ухватки и соображения, но, по крайности, они у Него имеются, чего не скажешь о многих прочих.
“О-о, у нас у всех имеются соображения, — подумал я. — Только они не всегда чисты”. Нагнувшись к узелку Сесили Тауншенд, лежавшему у моей ступни, я вынул монету, на ощупь самую мелкую — шиллинг, — и протянул ее через решетку:
— Тебе и твоей семье — поешьте мяса перед постом.
Шершавые от непогоды пальцы в рубцах взяли монету.
— Ничего себе, — буркнул Отли.
* * *
За решеткой возникло лицо Сары.
— Хотела удостовериться, что вы здесь, отче.
Я отвернулся, чтобы не встречаться с ней взглядом.
— У вас было так тихо, вот я и подумала — может, вы ушли.
Куда, спрашивается? И как? Меня выдуло в окно сквозняком?
— Я должна попросить прощения за то, что помешала вам и Томасу Ньюману в пятницу вечером. В церковь я зашла, поскольку очень плохо себя чувствовала.
— Куда же тебе еще приходить за помощью, как не сюда…
— Я прервала вашу последнюю беседу с ним, — перебила Сара.
— Ты всего лишь прервала наш разговор, один из многих. Кто знал, что этот разговор окажется последним.
— Отче, по-моему, это странная логика.
А по-моему, странна как раз “странная логика”, потому что если “странная”, то это уже не логика. Когда у нее в голове прояснится, я попытаюсь обсудить с ней эту мысль.
— Тут не о чем говорить, — сказал я. — Он пришел помолиться у своего алтаря, как у него было заведено. Ничего особенного.
Молился он перед изображением Девы Марии, я стоял рядом с фитилем, и, закончив, он съязвил насчет моего виноватого вида. “Ты и Мария смотритесь красивой парой”, — сказал я. Тогда он ответил, что ему предпочли старого плюгавого рогоносца Иосифа, и на этом все. Подумать только, тогда я видел его в последний раз, и это была наша последняя беседа, пустяковая, почти ни о чем.
— Тебе получше? — спросил я.
— Сегодня я чувствую себя совершенно иначе. Кажется, я излечилась.
И я невольно нарушил правило, без обиняков прописанное в наставлении для священников: Не смотри на кающегося, отводи взгляд. Их души раскроются тогда, когда ты отведешь глаза. Взглянув сквозь решетку на лицо Сары, повернутое ко мне на три четверти, я увидел, что до излечения ей еще очень далеко. Темные, большие, глубоко запавшие глаза, а выражение лица решительное, подернутое безумием. Однако если она и горевала, то не обнаруживала своей скорби, и голос ее звучал ровно, мягко, как в прежние времена, когда она была здоровой.
— Вчера я проспала почти целый день. В пятницу вечером, когда Том принес меня домой, он приготовил мне отвар, противный на вкус, но потом я крепко спала всю ночь и почти всю субботу, пока тот маленький человек не разбудил меня.
Благочинный. Сара, вероятно, была последней, кто видел Ньюмана живым, учитывая, что он утонул субботним утром, благочинный не мог не заинтересоваться этим обстоятельством. И первая дверь, в которую он постучал, была дверью Сары; после визита к ней умнее он не стал, разве что понял, что ему придется стучать еще во многие двери, если уж он вообразил себя шерифом.
— Благочинный был добр с тобой? — спросил я.
— Он был очень добрым, подогрел мне остатки отвара в кружке, сел в дальнем углу и сказал, что мне не стоит беспокоиться, он знает, что я не убивала Томаса Ньюмана. Надо же, а мне и в голову не приходило, что я могла его убить. Я даже не знала, что он умер.
Я опять отвернулся от нее. Старательно избегая ее взгляда, я опустил голову и уставился на заляпанную черноту моей рясы. О смерти Ньюмана Сара упомянула с поразительным спокойствием, впрочем, она и в остальном была поразительно спокойной, словно околдованная либо одурманенная болезнью. Когда я отвернулся, она тоже отодвинулась, опустившись на пятки, и я уже не мог видеть ее лица.
