В конце концов я глянул сквозь решетку и обнаружил, что мужчина крепко спит. Это был старый Морис Фрай, пришел сюда прямиком с поля. Дряхлый, умаявшийся. Порою усталым людям хватает плотной занавески, тишины в церкви и подушки на полу, чтобы уснуть. Я не стал его будить. Нужды не было, очередь на исповедь рассеялась. Прихватив деньги Сесили Тауншенд, я проскользнул мимо Мориса и отправился домой.
Сыромешалка
Деньгами Сесили Тауншенд я набил позабытые моей сестрой башмаки. И тут же смекнул: хуже тайника не придумаешь — пара башмаков в пустой комнате. Хотя благочинный с утра уже обыскал мой дом, с него станется явиться с повторным обыском, личного удовольствия ради. И я запихнул башмаки поглубже в небольшой ларь, куда я складывал свою одежду, коей было немного, и ларь этот запирался на замок. Ключ я спрятал в кошель, который носил всегда с собой. Весьма вовремя, ибо не успел я и двух шагов сделать по комнате, как в проеме незапертой двери возник благочинный:
— Рив, не прогуляться ли нам.
Извинившись за задержку, я ринулся к зарослям орешника, оставив его ждать у двери. Должно быть, он услышал звук тяжелой струи, падавшей на землю; переполненный мочевой пузырь — наказание исповеднику, собирался пошутить я, выходя из-за кустов. Но промолчал.
Мы шагали под мелким дождичком в сторону Старого креста, и я решил, что мы идем либо к дому Ньюмана, либо к реке. Возможно, благочинный хотел поделиться со мной чем-то, не предназначенным для чужих ушей, или же ему просто хотелось размяться, пока я пересказываю ему то, что услышал на исповедях. К докладу я приступил не мешкая: Пол Бракли проспал, Джил Отли вырыл зубы своего покойного сына, Джанет Грант видела сову днем, Эмма Прай надела левый башмак на правую ногу, а правый башмак на левую — перечислял, пока благочинный ожидаемо не начал проявлять нетерпение, и я умолк. По пути мы наткнулись на сломанную ось, валявшуюся на дороге; остановившись, благочинный с огорчением разглядывал ось.
— Почему ее бросили здесь? — спросил он.
Я ответил, что не знаю.
— Зато я знаю. Они думают, что накличут беду, если возьмутся за ось в воскресенье. Поскольку она напоминает поперечину на кресте.
Он выгнул бровь с видом человека, утратившего всякую надежду. “О чем говорить с людьми, если они мыслят как дети?” — вопрошала его бровь. Сам он не произнес ни слова и, развернувшись на каблуках, засеменил обратно по дороге, что вела через деревню в северном направлении. Я потопал следом.
Из усадьбы доносилось пение доильщиц, и в этот серый пасмурный день их пение звучало не столько красиво, сколько печально и жалостливо, и глохло в измороси.
— Не самый подходящий день для пения, — заметил я. Благочинный словно не слышал меня. — Даже коровы не мычат, — добавил я. И опять ни слова в ответ.
Мы зашагали дальше. Мимо дома Филипа Руки-Крюки под беспощадное тюканье по дереву и пыхтение от усердия. На дороге сильнее обычного воняло элем. В пятидесяти ярдах от нас Хиксон колдовал над своим варевом, и не было ветра, чтобы развеять запах. В сырости вонь расползалась, сгущаясь до мускусной кислятины, от которой першило в горле. Благочинный закашлял, но как-то уж чересчур, подумалось мне, напоказ. Проходя мимо дома Сары Спенсер, мы увидели, как Хэрри Картер входит в ее дверь.
— Старый добрый Картер, — сказал я. — Наш самаритянин.
Но я подозревал, что у благочинного совсем иное на уме: А-а, тайное свидание средь бела дня, деревенский доброхот наскоро оседлает деревенскую ведьму. Ева угостит еще одного мужчину яблоком!
Нас обогнали Моррис Холл и его кобыла, та, что утром упала вместе с повозкой, но сейчас она была не запряжена и не сильно, но заметно прихрамывала на правую переднюю ногу. На спине она тащила связку дров, вторую связку тащил Моррис на своих закорках, и оба, казалось, хотели лишь одного — поскорее избавиться от ноши, так что улыбка Морриса, обращенная к нам, больше напоминала оскал. Благочинный опять не проронил ни слова, он двигался дальше, заложив руки за спину и стреляя глазами, но лицо его оставалось почти неподвижным, сохраняя выражение равнодушной скуки, какое бывает у человека, гуляющего по ярмарке без намерения что-либо купить.
Смеркалось, пора было сворачивать работу, и в полях согбенных спин насчитывалось немного, а те, что пока трудились на земле Тауншенда, перепачкались так, словно вывалялись в борозде, и даже издалека в сгущавшихся сумерках видно было, как им тяжко. Благочинный не повернул головы, но я понимал, что он их заметил и наверняка подумал, что грязь в Оукэме — самая грязная на свете, а дождь в Оукэме самый мокрый. И пиво в Оукэме самое кислое, а печальнее оукэмских доильщиц не сыскать. На миг я и сам в это поверил. Мне привиделось волнующееся море французского ячменя цвета меда и золота — ни намека на слякоть, ни надорванных спин и никаких разваливающихся борозд. Лишь не требующий ни малейших усилий французский золотистый ячмень, что колыхался размеренно в чистоте и сухости, сотворенных моим воображением благодаря тому, что нога моя не ступала во Францию. “Ладно, побоку Францию”, — сказал я себе, а вслух произнес тоном человека, не понимающего, когда нужно уняться:
— Вероятно, вы пока не осведомлены о том, сколь золотое в Оукэме лето. Все эти поля вокруг сияют чистым золотом. — Широким взмахом руки я указал на поля. Молчание было мне ответом.
У дома Льюисов в наших ушах зазвенели вопли, издаваемые, надо полагать, в заключительной стадии совокупления, — таков один из пагубных пороков глинобитных домов, их стены легко пропускают любой шум изнутри и снаружи. Мы находились рядом с пивоварней, и от вони забродившего сусла перехватывало горло. Я направился в пивоварню, чтобы максимально удалиться от звуков плотского триумфа Адама Льюиса, раздававшихся в доме напротив. Хиксон молча, в полной неподвижности наблюдал за чаном с дрожжевой закваской, он горбился и выглядел изможденным, даже когда ничего не делал. Любовники же наращивали, а вовсе не теряли пыл, время от времени перекрывая стонами и воплями пение доильщиц. Мы упрямо шагали дальше в медленном темпе благочинного. Я раскрыл было рот, чтобы веселой шуткой загладить впечатление от дома Льюисов, но споткнулся о камень, а потом угодил ногой в яму, которую не заметил. Благочинный слегка запрокинул голову, его подбородок сверлил воздух.
У Нового креста он опять остановился; я, разумеется, тоже, и внутри у меня все сжалось. Как в деревне было заведено, на распятого Христа в Прощеную неделю накинули шаль, призванную уберечь Его от холода в непогожие сорок дней поста, и если этого всплеска нежности благочинному было недостаточно, юбка с оборками, повязанная вокруг талии Христа, убедила его бесповоротно: у оукэмцев действительно ума столько же, сколько у детей малых. Наш добрый Христос походил на клоуна или на куклу из балаганного представления. Невинная деревенская шутка, хотел я сказать, но на сей раз даже я не понимал, зачем им это понадобилось. Я ожидал, что благочинный сорвет маскарадное одеяние с тела Христа и строго отчитает меня, но он опять ничего не сказал и ничего не сделал, даже когда я сам снял юбку и скомкал ее в кулаке.
