Когда он ушел, я допил пиво. От запаха гвоздики в будочке стало тепло и уютно, а от пива еще уютнее и теплее; впрочем, язык мой оставался сухим и шершавым, как доска.
* * *
Поразительно, сколь мало встревожило меня появление своры монахов, предсказанное Тауншендом, — либо, по крайней мере, их лазутчиков, или привратников, или носильщиков, а может, садовников; они спустились с холма, что высился на границе между Оукэмом и Брутоном, протопали по нашему Восточному лесу и вышли к полю, принадлежавшему Ньюману. Одобрительно разглядывали они борозды, ровные, прямые, недавно проложенные, — вспахано умело, и когда земля подсохнет, на этой пашне наверняка уродится пшеница. Они пялились на луга, где паслись самовольно немногочисленные лошади, козы и овцы. Пришельцы явно оценивали и прикидывали, подсчитывали и вычисляли: можно собрать пятнадцать, шестнадцать, а то и семнадцать бушелей пшеницы либо ячменя с одного акра — это сколько же получается? Здесь, шарили они глазами, сотни две акров, то есть около трех тысяч двухсот бушелей пшеницы, столько ни одному аббатству не съесть, а пшеница, она ведь как золото, продавать ее нет нужды, пусть хранится. Не говоря уж об остальной земле, что ближе к деревне, и обо всех этих луговинах у реки. А мельница, а усадьба, а церковь. Все же прочее им, пожалуй, ни к чему.
Наблюдая за этой армией монахов, я подумал: теперь, когда Ньюмана нет, что помешает им прийти на наши земли? Как только до них дойдет слушок о его смерти, монахи будут тут как тут. Его земля будто сама просится в чужие руки. Оукэм еще ниже упадет в их глазах и в стоимости, поскольку уважаемого Томаса Ньюмана, человека умного и деловитого, в деревне больше нет, и умер он смертью, порочащей нас. Если это убийство, значит, мы дикий и жестокий народец, если самоубийство, не иначе это мы довели его до столь отчаянного шага, а гибель по неосторожности докажет, что двенадцать лет, проведенные с нами, даже записного удальца превратят в неуклюжего растяпу. Когда Оукэм станет вовсе не за что уважать, они заберут нашу землю и даже не извинятся. Заберут так, словно благодеяние нам оказывают.
* * *
Ньюман на свадьбе Анни: лицо его — худое, умное, подвижное. Джанет Грант ошиблась, он не был несчастлив, он был безмятежен, и эта безмятежность будто окрыляла его.
Стоял он в обычной позе, опираясь на левую ногу, а правая, слегка отодвинутая, отдыхала. Он посмотрел на меня; ростом Ньюман был чуть ниже, чем я, но было в нем что-то от великана, и порой рядом с ним я чувствовал себя недоростком.
— Ты должен покончить с этим, Джон, с твоим любовным увлечением мостом.
— Вряд ли это увлечение.
— Тем более кончай с этим. Когда у тебя две жены умерли, неплохо бы дважды подумать, стоит ли жениться в третий раз.
— Но можно понадеяться, что третья тебя переживет.
Весь вечер он ничего не пил, насколько я знаю, лишь одну кружку пива, которую до сих пор держал в руках. Среди танцоров, заполнивших сарай (в хаотичных отблесках факелов теперь, когда на улице стемнело), Ньюман был тихим, отрешенным; пальцы его правой ноги не отрывались от пола, тогда как обычно они отбивали ритм: топ-топ-топ, топ-топ, топ. На дубовую подпорку, к которой он прильнул, повязали венок из розмарина, венок висел прямо над его головой, и время от времени терпкий растительный запах ударял нам в нос. Казалось, ни музыка, ни танцы Ньюмана не прельщали.
— Понимаю, ты потратил изрядно денег, — сказал я, — но…
— Верно, я потратился изрядно.
— Но к кому Оукэму еще обратиться?
— За очередным мостом? Можно обратиться к своему священнику, и этот священник уверит прихожан в том, что еще один мост им не нужен и что их благополучию поспособствует кое-что более существенное.
— Неужели?
— Неужели. Например, мост к Господу, — сказал он, глянув на меня, а затем вокруг, но ни на чем не останавливая взгляд; он не сердился и не язвил, но сердечным его тон тоже не был. — Мост, по которому люди путешествуют свободно, не натыкаясь на тебя, сборщика пошлины, как было бы на каменном мосту. Иногда лучшее, что ты мог бы сделать для своих прихожан, это убраться с дороги. Пусть они сами придумывают молитвы, если им так нужно, пусть они поймут — почувствуют в сердце своем, — что Бог, Он не только твой, но их тоже. Мост, пролегающий от их сердец прямиком к Богу, стоит многих мостов, что ты мог бы водрузить над рекой.
— Самим сочинять молитвы? — улыбнулся я. — Питер Лопоухий взывает к Христу с просьбой сокрушить врата ада и таким образом починить его заклинивший замок. Думаешь, это Питеру поможет?
— А ты знаешь молитву, которая непременно поможет? — спросил Ньюман.
Я пропустил этот вопрос мимо ушей. Ньюман был терпелив со мной, не повышал голоса, разве что затем, чтобы перекричать музыку, и не выказывал ни намека на раздражение. Я наблюдал за его правой стопой, не начала ли она отбивать ритм либо не изготовилась ли присоединиться к своей напарнице и зашагать прочь. Стопа, распластанная на полу, напоминала моллюска в раковине.
Ньюман рассеянно взирал на свадебные пляски — Анни переходила от кавалера к кавалеру, одета она была в голубое шелковое платье, одолженное у Сесили Тауншенд и подшитое по подолу. На голове у нее был венец в форме Вифлеемской звезды, венец постоянно сползал с волос, и, танцуя, Анни заново пришпиливала его. Что до Сесили Тауншенд, то, слегка наклонившись над столом, она расправлялась с кабаньей головой; если Ньюман и был менее равнодушен к ней, чем ко всем прочим, виду он не показывал.
— В чем же все-таки дело? — спросил я. — Что такого они творят там, в Риме, во Флоренции ли, неважно, от чего у человека возникает неколебимая уверенность в том, что он нашел истинный путь к Богу? Особая святая вода? Выпил — и сразу все стало ясно? Если так, привези и мне немного этой воды.
В словах моих явственно слышалась издевка; в иных обстоятельствах я бы приподнял бровь, давая понять, что лишь поддразниваю его, а он в иных обстоятельствах тоже выгнул бы бровь, перекрестился и обронил: “Fornax ardens caritatis, неугасимый очаг милосердия, прости, что я шатался по Европе и пил воду без тебя, Рив, rex et centrum omnium cordium, властителя наших душ”. Не без сарказма обронил бы. Прежде, когда мы были помоложе, я бы пихнул его локтем в бок. Но не сейчас — свадебное вино потушило мой неугасимый очаг милосердия. Да и Ньюман не был склонен к шуткам.
— Прислушайся к себе, — сказал он. — Привези и мне немного. В этом весь ты, Рив. Если ты веришь в существование особой святой воды, дающей ответы на все вопросы, может, стоит отправиться в путь за нею, не дожидаясь, пока тебе ее доставят? Посмотрел бы мир, это бывает поучительно, но ты предпочитаешь сидеть в Оукэме и трясти деревья, а вдруг с них посыплются деньги на мост. Не понимаю, почему ты так одержим этим.
— Зачем, по-твоему, мне нужен мост? Чтобы перейти на другой берег, куда пока не ступала моя нога.
— Чтобы другие переходили по нему и платили тебе.
— Эти деньги принесут благополучие в Оукэм, защитят нас от голодных зим. Я неплохо отплатил тебе, Ньюман, за вклад в строительство моста — полным отпущением грехов; больше никто в Оукэме подобного не удостоился.
