— Я редко встречаюсь с людьми при благоприятных обстоятельствах.
— Счастлив человек, ни разу не видевший своего шерифа и так и не запомнивший, как зовут его благочинного.
— Метко сказано.
Метко, да не совсем так; обычно говорят “как зовут его епископа”, но поскольку нашего упрятали в тюрьму, я не видел вреда в том, чтобы слегка переиначить старинную поговорку. Благочинный улыбнулся и, как ему и подобало, воззрился на нашу церковь, хотя это было лишь серое строение среди нестройной серости. Благочинный огляделся с некоторым смущением.
— Не ожидал, что вы приедете так скоро, — сказал я.
— Я весьма кстати случился в Брутоне, где мне и передали ваш вызов.
— Скорее, не вызов, просьбу…
— И честно сказать, я давно собирался наведаться к вам.
На что я, удивившись, ответил:
— Но по какому поводу?
Вероятно, я выдал свое удивление, потому что он, не снимая перчаток, коснулся моей руки, словно клал подснежники на могилу:
— Нам нужно кое-что обсудить, Джон. Но пока мы не станем морочить себе голову. Покажите-ка мне вашу церковь изнутри.
Когда вам предлагают “пока не морочить себе голову”, вы тут же начинаете морочиться. Впрочем, его обходительность успокоила меня, как и обращение ко мне по имени, словно к старому знакомому. Благочинный повел свою кобылу через церковный двор и привязал ее к рябине, намотав вожжу вокруг ствола. Под зимней попоной было видно, насколько тоща кобыла и не только непородиста, но и великовозрастна, с раздувшимся брюхом и мордой, опущенной долу. Я погладил ее по щеке. Ее тусклые глаза смотрели пристально. Явись благочинный, гарцуя на быстроногом жеребчике с огоньком в глазах, с блестящими точеными боками и крупом, я бы, наверное, насторожился. Но эта дряхлая, потерпевшая от жизни кобылица расположила меня и к себе, и к своему ездоку.
В церковном притворе текло нещадно. Капли падали с крыши рваной струйкой, трап-трап-тра-па-пап, — юркие, как клейменый бродяга, по выражению Танли. Благочинный обошел лужицу кругом, разглядывая крышу. Я распахнул внутреннюю дверь:
— Прошу. Полюбуйтесь на нашу церковь, не стану вам мешать.
Его оторопь была оправданной: на что тут было любоваться. В нашем округе он повидал не одну и не две церкви и не раз бывал в соборе Уэлса, о котором говорили, что по Божьему ранжиру этот собор занимает место где-то между достославным и славолюбивым и любая церковь рядом с ним выглядит бедолагой. Благочинный направился к росписи на противоположной стене.
Он пригляделся, что было необходимо — эта роспись не сразу берет тебя в плен. Яркостью красок она никогда не могла похвастаться, и в церкви было, как обычно, темновато, примерно как в яме, наполненной водой, при том что Джанет Грант зажгла все свечи до единой.
— Святой Христофор, — сказал я. — Переносит маленького Иисуса через поток. — Мог бы и не добавлять, поскольку святой Христофор ничем иным никогда и не занимался.
— Поверю вам на слово, сам я мало что могу разглядеть. — Благочинный недоуменно хмурился, словно отродясь не видывал столь блеклых красок.
— Синеву зимородка человеку не изобразить, — сказал я, защищаясь от невысказанного порицания. — А по части зелени майские листья преуспели куда больше нас.
Эта их сияющая невероятная зелень. Или багрянец красотки-стрекозы. И желтизна королька. Все это обитает в воздухе и берет пример с небес, где рождаются радуги. Заметив, что благочинный закрыл глаза на миг или два, я подумал, не померещились ли и ему радуги и корольки. Возможно, мы сумеем подружиться, благочинный и я, пусть даже раньше мы были настроены враждебно друг к другу. Его лицо, которое я прежде находил угрюмым, не было ли на самом деле… мужественным? Бравым (хотя и не без кислинки)? И потом, он кивнул, слушая меня, — дружеский жест, разве нет? И неважно, что по его лицу ничего нельзя было прочесть, пока он смотрел на гигантского святого Христофора, согбенного, выцветшего, и Иисуса, лежащего у него на руках, как в люльке.
Благочинный прищурился, поковырял ногтем краску на коже маленького Иисуса, затем произнес нараспев:
— Как оденутся в желтое буковые листья…
— …щеголям останется токмо удавиться, — закончили мы в унисон. И улыбнулись. Я лет двадцать с лишком не вспоминал этот стишок.
— Тот, что утонул, — внезапно спросил благочинный, — как его звали?
— Томас Ньюман.
— Богатый человек?
— По оукэмским меркам. Он выкупил у Оливера Тауншенда добрые две трети земли.
— Он причастился перед смертью?
Я опустил голову:
— Нет.
— И много грехов он унес с собой?
— Он был достойным человеком, справедливым. Врагов у него не было. Но кто не без…
— Ни единого врага? И даже Оливер Тауншенд жил с Ньюманом в мире? Если бы у меня отняли почти все мое достояние — имейся у меня таковое, — я бы досадовал.
— Если бы вы отдали свою землю за деньги, что спасли вас от разорения, позволив и впредь сладко есть и пить, может, досада и улетучилась бы?
— Они были друзьями, Ньюман и Тауншенд?
— Они понимали друг друга.
Благочинный отступил на шаг от стены, поджал губы и протянул руку к росписи:
— Мог он увидеть святого Христофора перед смертью?
— Ньюман? — Я тоже впился глазами в роспись, словно в ожидании, а вдруг она оживет либо высветит какую-нибудь подробность — намек, для последующего толкования.
— Ему нужно было увидеть эту роспись в течение дня перед смертью, в иное время ее… чары не подействовали бы. Скажем, в промежутке от восхода до восхода. То есть начиная с утра пятницы.
— Не знаю. Он приходил в церковь вечером накануне своей гибели, у него здесь свой придел, где он обычно молится. Приходит с молитвенником и поет псалмы во славу Божью. Но посмотрел ли он на роспись? Я не знаю. Как долго требуется на нее смотреть, чтобы заручиться чудесным избавлением?
— Глаза должны наполниться, больше в наставлении ничего не сказано.
— Наполниться чем?
Благочинный коротко дернул головой, так учитель отмахивается от расспросов назойливого школяра. Он подошел к алтарю и посмотрел вверх на ведьмин орешек, дерен и зимнюю усладу, на их желтые и алые цветы, затейливые, с глянцевыми лепестками, чьи ароматы накатывали волнами, одна за другой, бросая вызов унылой зимней серости.
— Свадьба? — спросил благочинный.
— Моей сестры, вчера.
— Мои поздравления, — пробормотал он на ходу, направляясь к алтарю Ньюмана, где на двух гвоздях висело красочное полотно — Пьета.
— Откуда это у вас? — Большим и указательными пальцами он выпрямил обожженный уголок холста.
— Из Рима… в прошлом году Ньюман совершил паломничество в Рим, вернулся в декабре, спустя три месяца. Привез вот это. — А также кое-какие чудные воззрения, но о них я благочинному говорить не стал.
