— Цветасто, — сказал он. — Не по-английски.
И это был не комплимент, определенно; своего мнения об итальянцах, французах, испанцах наш благочинный не скрывал. Развратники, отщепенцы, балаганщики, что рядятся в маски, и кукольники. Мастера по части обманок и всякого вздора. И мне вспомнился рассказ Ньюмана о том, как итальянцы научились изготавливать синие краски стрекозам на зависть, красные кровавее крови, пурпур под стать наперстянке. Благочинный долго смотрел на картину, губы его шевелились едва заметно, будто он мысленно пытался поговорить с этой женщиной и убиенным мужчиной на ее коленях, а не просто с Марией или Иисусом, каких мы обычно видим на “Оплакиваниях”. Здесь была плоть, голая кожа с приглушенным блеском настоящей кожи, лица как у обычных людей, у твоих соседей, глаза знающие, много повидавшие. Маленькая костистая ладонь Марии, поддерживающая тело Христа.
— Деву превращают в шлюху, — тихо обронил благочинный.
Он отнял пальцы от холста и зашагал к церковному алтарю. Я смотрел на убогость нашей церкви его глазами и на ворох дешевых безделушек на алтаре, подаренных моей сестре на свадьбу днем ранее. Эти раскрашенные каменные фигурки жениха и невесты наверняка покажутся благочинному детским баловством, а другой камешек с оловянными блестками — неуклюжим подобием праздничной гульбы. В придачу выглядевшая не по-английски деревянная кукла. Благочинный взял ее в руку и провел большим пальцем по шелковистому дереву.
— Вам известно, где Томас Ньюман вошел в реку? — спросил он.
— У меня имеются соображения: у моста — вода там высокая, почти вровень с берегами. Могу показать вам это место, если хотите.
Он махнул рукой: нет нужды.
— И его видели утопшим ниже по течению?
— Только один человек, Роберт Танли.
— У него острые глаза?
— Женщин они видят за милю.
Благочинный негромко, добродушно хмыкнул и, помолчав, добавил:
— Если он действительно мертв, как вы говорите, сегодня в вашем приходе день скорби.
Сочувствие, с каким это было сказано, не фигурировало ни в одном отзыве о нем. Да, он был мал ростом; да, себе на уме; да, его вечно наморщенный лоб наводил на мысль о криводушии, но человек ничего не может поделать со своим телом. Как можно судить о человеке по его лицу, если оно дано ему было еще в утробе?
Благочинный преклонил колени у алтаря.
— Душа вашего человека, оставшаяся без покаяния, нуждается во всяческой поддержке, чтобы благополучно пройти через чистилище, — сказал он. — Не помолиться ли нам за нее? Мой вам совет, помолитесь прямо сейчас.
Я встал рядом с ним. Меня тронуло, сколь поспешно — я едва успел устроиться на коленях — и низко опустил он голову. Мы прочли полуденные молитвы, хотя полдень уже миновал. Я разволновался, не верилось, что мы молимся вместе, ведь в это время дня я всегда молился в одиночестве. Не верилось и в смерть Ньюмана, и в то, что он сам обрек себя на гибель, потому что жить ему разонравилось. Меня затрясло при воспоминании о его рубахе в реке, опустелой, лишившейся хозяина. Рубаха, отныне необитаемая. Слезы наворачивались на глаза от горьких сожалений, от того, что я столь мало помог ему, когда он приходил ко мне. “Мало? — раздался голос. — Ты ничем не помог!” До поста оставалось менее четырех дней, а я не сумел исполнить свой долг перед моим прихожанином, а теперь еще и вру, преуменьшая свою вину. Эти два греха пребудут на мне, пока я их не заглажу.
Благочинный бормотал о пламени любви. И опять я увидел рубаху Ньюмана и руку Картера, что тащила ее против течения и затем отпустила. Благочинный, совсем крошечный в коленопреклоненной позе, молился слева от меня; я потянулся к нему и накрыл своей теплой ладонью его холодную, предвидя без всяких сомнений, что он шарахнется от меня. Благочинный положил свою другую ладонь поверх моей.
Я чувствовал, что сейчас самое время покаяться перед благочинным, рассказать ему о том, что произошло утром, — еще чуть-чуть, и это время закончится, благоприятный момент будет упущен. Я подбирал слова, те, что подсказывала моя душа: “Ньюман явился ко мне на заре с просьбой о последнем причастии, и я не причастил его, притворившись спящим. В конце концов он удалился. Как я мог пойти у него на поводу? Как я мог исповедать его и отпустить ему грехи, будто он находится при смерти? Я думал, что если не причащу его, он поостережется убить себя. Даже такой человек, как он, понимает, насколько это опасно. Я думал, что, отказывая Ньюману в помощи, я спасаю ему жизнь. Когда он ушел, я последовал за ним вплоть до его дома и решил, что он улегся спать, а проспавшись, выбросит всякую дурь из головы, — я думал, что спас его”.
Благочинный легонько отнял свою ладонь и, выпрямившись, продолжил молиться. Открыв рот, готовый обрушить на него мое задушевное признание, я обнаружил, что момент (подоспевший столь вовремя, насыщенный теплом и благостью) миновал. Расскажу ему потом, думал я, зная наперед: каждая частичка времени, что встрянет между сейчас и моей исповедью, лишь затруднит исповедание, если вовсе его не отменит.
— Джон, — внезапно сказал благочинный, и от того, что он назвал меня по имени, мне почудилось, будто его ладонь снова накрыла мою. — Я побывал в Брутоне, как вам известно, и тамошние монахи неустанно зарятся на ваши пшеничные поля и даже сулят за них хорошую цену.
Говорил он мрачно, но вправду ли был омрачен? Его брови, наиболее выразительная черта на его неподвижном лице, хмуро сдвинулись.
— Разве мы не должны быть польщены тем, сколь высоко нас ценят? — сказал я, и возможность покаяться исчезла окончательно, растаяла почти бесследно. — Но при всем при том, — добавил я, — Оукэм не продается.
— По слухам, если их предложение отклоняют, они принимаются убеждать огнем и силой. По истечении пяти лет деревня опустеет, церковь превратится в их частную молельню, и для вас тут не останется места.
Мне эти россказни показались сущей нелепицей, но в благочинном, должен я признать, они возбуждали совершенно искреннюю тревогу.
— Вот почему мне хотелось приехать сюда, предупредить вас, — продолжил он, — и по этой же причине, услыхав о случившейся смерти, я прибыл незамедлительно.
Он смотрел на меня словно в ожидании ответа или разъяснений; я сел на пятки, смахнул с рясы нечто, похожее на крошки ржаного хлеба, дивясь, как им удалось уцелеть в беготне и топтаниях сегодняшнего утра.
— Учитывая эту заинтересованность брутонских монахов, смерть вашего богатея видится дурным предзнаменованием, тем более что земля опять становится ничьей. — Сложив руки одну поверх другой, он опустил их на колени. — Она действительно ничья? И никаких письменных распоряжений?
— Не знаю, существуют ли таковые, — ответил я, не видя смысла раскрывать секреты в едва начавшейся беседе с почти незнакомым человеком, не выяснив прежде, друг он или враг.
Он положил ладонь мне на спину:
— По дороге сюда я размышлял о том, какой доклад я представлю архидиакону. Видите ли, утони кто другой — за исключением вас, разумеется, — я подписал бы свидетельство о смерти, указывающее на гибель по неосторожности, и покончил бы с этим. Но поскольку Ньюман был человеком состоятельным, о чем архидиакону отлично известно, вряд ли от его смерти можно отписаться вот так запросто.
