Я бросился назад, вверх по течению, на эти звуки, от которых меня отделяло всего несколько шагов. Едва различимое, но все же различимое сквозь туман упавшее дерево, рухнувшее в реку.
Камыш
Ночь подкралась, но столь вороватой мелкой поступью, что никто и не заметил. И навалилась на нас, тяжелая, неподвижная, черная. На улице слышались топот, шаги из дома и обратно и нечто вроде перебранки между Джилом Отли и его братом Робом о том, как поделить кусок земли, примыкавший к их угодьям, — три десятка сельонов
[46] плодородной пашни, принадлежавшей Ньюману. Препирались они недолго и вернулись в дом — пора было выпить. Остатки свадебной браги поделили на всех, и еще в один вечер люди сытно поели — говядина, кабан, курятина и гусятина, капуста с хлопьями бекона, груши, томленные в меду.
Я ел, кляня жухлого Джона Краха за то, что он украл мою сестру вместе с ее утварью. Нет хуже одиночества, чем опустевший дом без единого родного человека и только с одним креслом. На стол перед собой я положил крест, что обычно держал у изголовья постели, неказистый и без Иисуса, — у Бога легче просить побольше, когда рядом нет Иисуса, напоминающего о том, чем Он уже пожертвовал ради тебя и чем ты не пожертвовал в ответ. Можно даже обратиться с требованием, но нижайшим:
— Скажи, что мне делать.
“Ньюман умер, — мысленно ходатайствовал я. — Хэрри Картер обуян желанием признаться в убийстве своего старшего друга, сам я солгал, благочинный настаивает на Твоем знамении и ни на что другое не согласен, Оукэм — спелая наливная вишенка в ожидании, когда ее сорвут. День сегодня выдался долгим, путаным и нехорошим. Скажи, что мне делать”.
Я представил, как дней через несколько встану на обочине дороги, что ведет в Брутон, и не просто встану, но зашепчу в вонючий капюшон бродячего монаха — ведь кому еще мне теперь исповедаться и что меня постигнет, если я не покаюсь?
Один из моей паствы попросил причастить его перед смертью, но я уклонился, прикинувшись спящим.
Я произнес это вслух, прозвучало непристойно и сухо. И я решил объясниться.
Он был важным человеком и умер плохой смертью. Если бы я причастил его, возможно, ему досталась бы смерть полегче либо он вовсе не умер бы, и тогда окружному благочинному нечего было бы тут разнюхивать, ну или почти нечего, заехал бы к нам на полчаса, поковырялся в оукэмском сыре и убрался восвояси.
Нет, не годится — с этим подленьким “если” тебя куда угодно занесет, хоть на небеса, хоть к чертям собачьим. Лучше начать не с того, что случилось, но с подлинно случившегося — начать с конца и двигаться к началу, словно плывешь против течения прочь от камней, на которые тебя выбросило, вдаль и в открытое море, а волны — твои помыслы, они тобой движут. Не сам грех, но помыслы, что за ним стоят, — Богу это нужно. Важно не место, куда тебя выбросило, но волны, что пригнали тебя туда.
Обязанности священника доведут тебя до изнеможения, говорили мне в семинарии. Ты ощутишь себя луком, чью тетиву натягивают и натягивают, пока твои возможности не иссякнут, и ты почувствуешь, что больше не в силах растягиваться. Тогда ты замрешь, натянутый на грани разрыва, и захочешь ослабить тетиву. Но если стерпишь, то поймешь, что это натяжение позволяет стреле взлететь, а стрела — та часть тебя, что принадлежит Богу и летит прямиком к Нему, изящно оперенная и попадающая точно в цель. Но как стреле взлететь, если не натянуть тетиву, да потуже?
Я открыл Библию: знамений от Него полно, чудес тоже изрядно. Одно из них меня особо интересовало, о нем я хотел попросить и листал страницы в поисках слов попроще, Ему такие предпочтительнее.
— Молю, Господи, — громко сказал я, — пошли мне знак, и тогда я пойму, что Ты со мной, — а как мне еще узнать, не зря ли столь туго натянута тетива?
В Книге Господь по просьбе Моисея ветром сдувает тьму саранчи; ventum ab occidente, ветром с запада. Vehementissimum, сильным, сильнейшим. Ураганный западный ветер вымел всю саранчу. Я выглянул в окно, в белый, как овчина, туман. Воздух был густой, скученный, кишевший злыми духами. Худосочный гриб пробился из щели, оставленной пилой на столе. Экая наглость, я сковырнул гриб.
* * *
Хотя прогулка из дома до рябины и орешника, где пряталась моя уборная, была настолько короткой, что даже скороговоркой “Отче наш” до конца не прочесть, этого времени, однако, хватило, чтобы я то воспарял (сильный западный ветер прогонит пакостных духов), то впадал в уныние (Он этого не сделает, слишком крупное знамение, тебе откажут, проси чего-нибудь помельче, проникнись смирением человеческим, а не наглостью грибной), то поддавался сомнениям (если я — натянутый лук, то как я могу одновременно быть оперенной стрелой?), а потом опять воспарял (сильный западный ветер — что в этом такого невозможного?).
Туман рассеивался наконец. Облегчившись, я опустил полы рясы и зашагал через огород на улицу, потом через церковный двор, обогнул церковь и встал там, откуда видны поля, стелившиеся одно за другим вверх по холму до самой межи, что отделяет нас от Брутонского прихода. Я представил, как парочка монахов спускается с холма, затем пара превращается в стаю, стая в войско, и я подумал, не заблуждается ли благочинный. Разве монахи нам не братья?
И все же никогда я не чувствовал себя ни таким махоньким, ни таким слабым, будто я не я, но изображение на первом оттиске гравюры, — и никогда прежде Оукэм столь не переполнял мое сердце и не отяжелял его тревогой. Теперь мне уже не рассказать благочинному о моем участии в смерти Ньюмана и покаяться больше некому, разве что какому-нибудь монаху самовольничающему. Какой позор для священника выходить на дорогу и нашептывать признания пройдохе, скрывающему лицо под капюшоном, чтобы потом вложить в его ладонь монеты, плату за прощение, не одобренное свыше.
Холодно было так, что изо рта вырывался пар. Сара, наверное, дрожит, сидя перед очагом, закутавшись в шаль, либо лежит в постели, страшась: не чересчур ли много увидел благочинный, либо страшась смерти. Сара умирает, потому что стала заложницей в испытании, назначенном мне Господом, и, умирая, она доказывает мою преданность Ему — в таком свете моя просьба о снисхождении к нам не должна показаться чрезмерно смелой, или же я вправе осмелеть настолько, чтобы обратиться к Нему напрямую, ведь больше никто не сможет нам помочь. “Не нашлешь ли Ты на Оукэм западный ветер, с тем чтобы он разметал пакостных духов и заодно стал бы знамением, по которому мы поймем, что душа Ньюмана благополучно миновала чистилище, а я понял бы, что Ты не разочаровался во мне? И не мог бы Ты наслать ветер, пока благочинный здесь, в Оукэме? А если я прошу слишком много, Господи, либо Ты согласен это сделать, но в другое время, не пошлешь ли Ты какое-нибудь иное знамение, поскромнее?”
