Но тут занавесь вновь поднялась и упала и кто-то опустился на колени по ту сторону перегородки. Двигался этот человек спокойно, с ленцой, и в нос мне ударил запах — пронзительный, как копье. Парень или молодой мужчина с волчьими замашками.
* * *
— Я желаю женщину, сильно желаю, — сказал он после того, как, путаясь и сбиваясь, пробормотал Creed.
— Любую женщину или какую-то одну в особенности?
— Одну особенную женщину.
— Замужнюю?
— Она недавно вышла замуж.
— Тогда, сам знаешь, ты должен прекратить вожделеть ее.
— Легко сказать.
Над нижним краем решетки виднелась только его макушка, что означало одно из двух — либо и то и другое разом. Он был мал ростом или же не встал на колени, но сел на пятки.
— Что ты сделал, чтобы ослабить это?
— Ослабить что?
— Вожделение.
— Все, что обычно делают. Когда беру в руку естество свое, представляю ее старой, мертвой и как черви роятся в ней и плоть сползает с ее лица.
— Помогает?
— Теперь я уже и червей ейных вожделею.
— Лучше бы ты не брал себя в руку. — Иначе руки твои отсохнут и отвалятся, это я опустил.
— Ничего не могу с собой поделать, отче. Меня так и тянет лечь бедрами на ее бедра и погладить ладонью ее чудесный задок, хочу ее сил нет, и я ведь не нарочно, все как-то само собой получается…
— Говорю же, думай о другом.
— А теперь она вышла замуж за какого-то хромого старого пердуна из дальних мест.
Обычно я знал, кто находится по ту сторону перегородки, но чем многословнее был этот малый, тем более я терялся в догадках. Предполагал лишь, что он работает где-то на окраинных скотных дворах, сгребает навоз лопатой, чистит сточные канавы, но таких было много и они не часто исповедовались, и я не мог его опознать, не видя его лица.
— Эта женщина, — спросил я, — кто она?
Он долго не отвечал и — если это не было игрой моего воображения — ерзал, подбирая слова.
— Она не здешняя, — выдавил он.
— Где же тебе довелось познакомиться с кем-то нездешним?
Он замялся, рыгнул, и меня обдало пивным перегаром.
— Откуда она, если не отсюда?
— Из… — он помолчал, не дыша, — Борна.
— Борн? Это же в пятнадцати милях от нас, ты пешком туда ходишь?
— Нет, нет.
— Тогда что же, она склонна к долгим прогулкам, та женщина?
— Да, — ответил он, — да.
— За это ты ее полюбил?
— Я же сказал, я люблю ее волосы, и ее бедра, и то местечко, вот здесь, которое для этого самого создано.
Я не мог разглядеть, во что он тычет пальцем, но ему было не до уточнений; стоило парню вообразить “то местечко” — либо какое иное, — и он позабыл обо всем на свете, окунувшись в мечтанья, судя по тому, как часто, ритмично он задышал.
— Любовь и похоть не одно и то же, — сказал я.
— Разве? А по мне, так одно.
— И все же это две разные вещи.
— Тогда меня одолевают обе.
Опять эта ноющая боль в пояснице, в исповедальне ни на ноги не встать, ни прислониться не к чему. Я помял кулаком спину.
— Сколько ей лет?
— Не знаю, — ответил он и торопливо добавил: — Она не девочка. Настоящая женщина.
— Ты прикасался к ней?
— Щупал ли я ее? Нет, отче. — Он шмыгнул носом. Наслушался я этих шмыганий и знал, что за ними скрывается ложь, а если правда, то далеко не вся. Этот, по крайней мере, быстро взял свои слова обратно: — Хотя… да, отче. Но только чуток, по-моему, она даже не заметила.
— Когда это произошло?
— Много месяцев назад, прошлым летом на танцах.
— На танцах в Борне?
Пауза.
— Да, отче.
Лгун несчастный, оукэмцы не ходят плясать в Борн, к тому же танцев в Борне не устраивают, не при тамошнем священнике Серле с вечно кислой миной.
— Ты случайно к ней прикоснулся? — спросил я.
— Смотря что называть случайным… задумок у меня никаких не было, я просто увидел ее грудь, и моя рука метнулась к ней, я толком не понимал, что делаю, и в это мгновение она закружилась… не для того чтобы увернуться от меня, вряд ли, просто кружилась в танце… и моя ладонь коснулась ее соска… — и, не переводя дыхания, — как если бы лист пощекотал почку на ветке.
— Лист пощекотал почку на ветке?
— Да, отче.
— Кто научил тебя таким дамским словам?
— Никто, сам придумал.
— То есть ты… лапал ее?
— Не лапал, только потрогал.
— В чем разница?
Он подался вперед, одну руку поднял, чтобы я мог ее видеть, а другой вцепился в ореховое плетение решетки:
— Так лапают. — Затем разжал хватку, позволив кисти повиснуть, и вдруг порывисто прижал ладонь к ячейке решетки и тут же отнял. — А так трогают.
— Хочешь сказать, лапанье длится дольше?
— Верно, отче. Я не пытался зажать ее и никуда не тащил.
— Лишь взял ее за грудь?
— Но она упорхнула в другой конец комнаты.
— А женщина эта? Она когда-либо заигрывала с тобой?
— В моих снах всегда, каждую ночь, доложу я вам, и она нисколько не стесняется, наоборот, и там у нее… ну, сами понимаете где… все наготове. Я и днем о ней мечтаю, но, правда, днем она поспокойнее и на ней больше одежды.
— Ты должен покончить с этими снами наяву.
Он вздохнул сердито, расстроенно. Я не хотел повторно спрашивать, но не сдержался:
— Ты уверен, что она не из наших мест?
— Очень даже уверен. — Голос его не дрогнул, поскольку вранье дается людям легко, и он уже почти уверовал в свою выдумку.
Не складывается у меня с ложью, никогда не знаю, что сказать навравшему. Поэтому некоторое время мы провели в молчании.
— Ты веришь в Отца, Сына и Святого Духа? — спросил я наконец.
Вопрос был неожиданным, и, думаю, он даже не вник в его смысл, потому что немедля выпалил с той же резвостью, с какой ответил на предыдущий:
— Да.
— В вочеловечение Иисуса?
— Да.
— В Воскресение?
— Да.
— В Судный день?
— Да.
— Чтишь мать свою и отца?
— Да.
— Гордишься ли чрезмерно своей смекалистостью?
