– Да, на это и Лиза обратила внимание, что Саша стал писать по-другому – как-то более рубленно, что ли, исчезла округлость букв, и само написание их стало несколько иным.
– Но это и не письмо Андрея Андреевича. У нас изменилась орфография, исчезли яти и еры, написания букв стали проще, не в моде и всякие завитушки. И все же у Андрея был другой почерк, конечно, да и 63 года против 22 лет.
– Но у вас, наверно, живут лет двести, болезни побеждены, все счастливы, как у Оуэна и Сен-Симона. (Ага, мы и социал-утопистов почитывали!)
– Нет, Генрих, средняя продолжительность жизни в России – 72 года, болезни есть и не все живут в достатке и счастливы. Техника – да, шагнула вперед, но люди остались такими же, есть в них и добро и зло, зависть и щедрость, трусость и храбрость.
Дальше разговоры пошли о том, какая у нас техника, были ли люди на Луне и так далее – стандартный набор, практически то же, что и с Сашей, не буду здесь повторяться.
– А что еще вызвало подозрения? – спросил я Генриха.
– Да много чего. Самостоятельность, бесстрашие – вон как ты с полицией обошелся, я и то растерялся, а ты – нет. Всего сам умеешь добиваться. Опять же гимнастика эта – вон как ты тело в порядок привел. С дедом общий язык нашел и сумел договориться. Ты вообще умеешь с людьми обо всем договариваться, и с простым людом уважительно говоришь, и высоких чинов не боишься – вон Сергею Александровичу прямо в глаза смотрел, а перед ним и генералы глаза опускают, как же – великий князь и московский губернатор: захочет, в порошок сотрет. Я было думал, это от того, что ты в любой момент можешь обратно к себе улететь или гипнозом каким обладаешь – раз, и внушишь всем все, что захочешь, а теперь вижу, что ты обычный человек. И главное – это твои знания, – сейчас на Земле такими никто не обладает.
Поговорив больше часа, мы замерзли, хотя на улице было один-два градуса ниже нуля, а мы были тепло одеты, и пошли в дом.
Согревшись чаем с вареньем и баранками, направились в кабинет. Я плотно прикрыл дверь и увидел удивленный взгляд Генриха.
– Генрих, я просто хочу, чтобы наш разговор остался в тайне и не хочу, чтобы хоть что-то услышала Лиза.
– Так она первая и заподозрила тебя, еще когда ты застеснялся ее и встал с кровати по малой нужде. Саша бы так не сделал, он к ней привык больше, чем к матери. Это она попросила сегодня меня с тобой поговорить, чтобы объясниться. Я уже сказал ей, что она права в своих подозрениях, но беспокоиться нечего.
Я подумал, что правильно говорил Горбатый в исполнении Джигарханяна: «Бабу не обманешь, она сердцем все чувствует», а вслух сказал:
– Конечно, Лиза всегда была рядом с Сашей, по-моему, она ему ближе, чем мать, хотя Саша очень тяжело переживал разрыв с матерью, что и послужило причиной его ухода в себя. Но мне кажется, что мать довольно холодно относится и к Саше, и к тебе с Лизой.
– Да она большая эгоистка, и Павла Ивановича она все время заставляла зарабатывать деньги, к тому же изменяя ему. Я однажды застал ее с уланским поручиком в довольно интимной ситуации, но Павлу ничего не сказал.
– Дед мне тоже что-то намекал, да и про Ивана с Николаем как-то нелестно отзывался, а вот про тебя и Лизу я ничего плохого от него не слышал.
– Зато я много чего от него слышал, когда мы потеряли первенца и Лиза едва не отдала Богу душу, а еще потом, когда выяснилось, что больше детей у нас быть не может. Поэтому, как ты мог заметить, я к нему теплых чувств не испытываю, то же могу сказать и о Лизе. Давай не будем больше на эту тему, хорошо? Лучше поговорим о наших научных делах.
Я согласился, и дальше речь пошла о наших проектах. Генрих работал с Михелем, последние дни практически не вылезая из лаборатории. Результат – индиго получен и привилегия на него готова к заявке, они и текст успели набросать. Есть с чем поехать к деду, надо до Рождества успеть – вот уедут Генрих с Михелем в Германию на свое европейское Рождество, вот тогда и поеду.
С сульфаниламидом вроде все тоже прояснилось. Хотя без Михеля Генрих бы ничего не сделал, все же Михель – талантливый химик, надо будет ему к Рождеству приличную премию выписать, пусть у себя на родине пивка попьет вволю.
Заявку на привилегию писать пока еще рано, не все ясно с финальной стадией синтеза сульфаниламида, но промежуточные этапы пройдены. Генрих вносит все в лабораторный журнал – он очень тщательно готовит каждый эксперимент, записывает навески и концентрации ингредиентов, даже источник происхождения этих ингредиентов, регистрирует температуру и влажность в помещении перед проведением каждой реакции, а уж температуру раствора и его рН регистрирует с максимальной точностью.
К опытам с тринитротолуолом мы не возвращались, больше ничего взрывать не приходилось, нам хватало дел с индиго и стрептоцидом (сульфаниламидом).
Тут Генрих спросил меня, кто я по специальности в своем времени. Пришлось рассказать, что Андрей был инженером по высокопроизводительным вычислительным машинам, которые могут моделировать эксперименты, не проводя их.
– А, вот откуда слово алгоритм! Ты вообще довольно часто говорил слова и даже фразы, которые в этом веке не понял бы никто. Я уже не говорю про формулы. Я вообще-то думал, что ты как-то связан с медициной или химией.
– Последние два десятилетия Андрей работал с моделированием реакций, проходящих в организме человека, но как математик. Он неплохо знал математику и то, как заставить машину работать в правильном направлении – вот те самые алгоритмы как последовательность действий, это и есть своего рода инструкция для машины, написанная понятным ей кодом.
Мы еще немного поговорили, и я отпросился спать, так как устал за сегодняшний день. Генрих ушел, но все же он был какой-то взвинченный, видимо, не все успел у меня выспросить, что хотел. Да ладно, завтра поговорим, подумал я, засыпая. Проснулся я от взрыва во дворе. Окна комнаты выходили на Полянку, но и тут грохнуло будь здоров как. Чувствуя неладное, я нацепил брюки и туфли на босу ногу и выскочил в коридор. В коридоре было темно, и я чуть не столкнулся с Лизой, босой и в ночной рубашке, дверь в их спальню была открыта, и я успел рассмотреть битые стекла на полу и сполохи огня над лабораторией.
– Быстрее, там Генрих!!! – крикнула Лиза.
Я опрометью скатился по темной лестнице и выскочил в сад. Над лабораторией стояло зарево, крыши не было видно. Кругом валялись обломки дерева, камня и черепицы с крыши. Той стены, что примыкала к забору и где была печь, практически не было. Внутри все было завалено обломками, битой лабораторной посудой и уже вовсю полыхало.
Я стал руками разгребать обломки там, где стоял лабораторный стол, – в этом месте Генрих сидел чаще всего, наблюдая за реакцией и ведя журнал. Я чувствовал, как трещат волосы на голове – жар становился нестерпимее, а я не видел Генриха. Может, его здесь и нет? Вот под руку попало что-то мягкое. Неужели нашел?! Не веря себе, я отбросил какую-то доску, мешавшую тащить что-то податливое на ощупь, похожее на полу пальто. Но это была всего лишь лабораторная кошма, которую мы держали, как и ведро с песком, на случай возгорания. Вокруг стал распространяться едкий химический дым. Я почувствовал, что задыхаюсь, и, не выпуская кошму из рук, выпрямился и бросился к пролому, надеясь глотнуть свежего воздуха и достать воды.
