Вечером я поужинал в ресторане гостиницы. Накануне ужинал просто в трактире, рядом с Академией. Пригласил было Панпушко в ресторан, но скромный капитан отказался, сказал, что на диете. Знаю, какая у него диета – два фунта хлеба и три бутылки молока. А может быть, из гордости: не захотел быть обязанным какому-то купцу-изобретуну, кто его знает…
На следующий день поехал вновь на кафедру химии, узнать результаты «мозгового штурма».
Профессор Дианин встретил меня, усадил в кресло и предложил чаю. Я не отказался, и мы поговорили сначала наедине, без микробиологов.
– Александр Павлович, – начал профессор, – вчера я обсудил с коллегами процесс синтеза вашего соединения, кстати, как вы его назвали?
– Пока – вещество «Эс – Це», аббревиатура от Степанов – Циммер, – сказал я.
– Да, я понимаю, – ответил Дианин, – мы обсудили вчера три пути синтеза вашего вещества, среди них и тот, этапы которого вы мне назвали. Попробуем все три, выберем наилучший. Все мои сотрудники согласились с возможностью решения проблемы и с тем, что надо помочь коллеге, оставшемуся без лаборатории. Только, после того как обсудили вчера с Максимом Семеновичем Субботиным ваш препарат, у нас есть одно условие.
– Какое же? – спросил я, уверенный, что профессора попросят денег, как это было в то время, когда Андрей Андреевич в двадцать первом веке был связан с клиническими исследованиями.
– Мы хотим, чтобы после синтеза вещества, а я на девяносто девять процентов уверен в реальности его получения у нас, – ответил профессор, – мы провели бы испытания здесь в Академии и опубликовали полученные результаты, естественно, указав имена авторов изобретения. А вот и Максим Семенович, легок на помине.
В кабинете появился довольно высокий и не старый еще медик, в круглых очках и с короткой бородкой, с крестом ордена Святого Владимира 3-й степени на шее.
– Да, конечно, я согласен, – ответил я, а Дианин объяснил Субботину, о чем только что шла речь. Мы договорились о проведении исследований, причем Субботин настаивал сразу на клинических исследованиях на больных, я же предложил провести короткую серию экспериментов на животных.
– Коллега, но ведь вы же уже их сделали и даже попробовали действие препарата на себе, – убеждал меня Субботин, – зачем же терять время?
– Все же мы должны проверить еще раз и исключить какие-то сюрпризы, особенно если путь будет несколько отличаться от нашего, – настаивал я на короткой серии с животными. – К тому же могут быть использованы другие реактивы, а они дадут нежелательные примеси.
– Александр Павлович, – сказал Субботин, – такой ответственный подход к делу ученого-экспериментатора делает вам честь!
В то время испытания новых препаратов еще никак не регламентировались государством и медицинским сообществом, и часто выходило так, что какие-нибудь патентованные пилюли модного доктора в лучшем случае были хотя и бесполезным, но безвредным набором средств, а часто приносили вред больным, не пройдя даже испытаний на животных. Последнее вообще было редкостью, испытания начинали сразу на больных в клиниках для бедных, в тюремных больницах, везде, где больной не мог пожаловаться на причиненный ему вред.
– Когда можно ожидать первой партии препарата для опытов на животных? – спросил я.
– Не ранее чем через две-три недели, а весь синтез займет до двух месяцев, – ответил Дианин, – да пока пролечим больных, после Рождества только и будут первые результаты лечения.
– Хорошо, – согласился я со сроками. – Я приеду через две недели и привезу с собой одного-двух московских химиков на стажировку у вас по синтезу продукта, заодно и лишние руки у вас в команде появятся.
– Согласен, – ответил мой тезка, – если вы будете содержать их сами.
– Отлично. А порекомендовать кого-нибудь вы сможете, – или взять кого из молодых химиков-петербуржцев, кто согласится переехать в Москву на хорошее жалованье? Можно пригласить несколько человек на собеседование, а взять наиболее подходящего и толкового.
Профессор предложил подумать и написать мне письмо на адрес деда, так как я собирался обратно в Москву: все равно что-то по обоим направлениям выкристаллизуется через пару недель. Потом я попросил разрешения позвонить (говорили – «телефонировать») капитану Панпушко. Телефон был у Субботина, и мы пошли к нему в отделение. Там, несмотря на то что я был гостем профессора, меня заставили снять обувь и надеть тапочки. Санитарка помогла мне облачиться в завязывающийся сзади халат и надеть шапочку – только после этого меня пустили в отделение. А ведь я даже не увидел больных – требования асептики здесь соблюдались. Общее впечатление от клинической базы для испытаний меня вполне устроило: для того времени это был «высший пилотаж».
Меня проводили в кабинет, куда тоже вскоре пришел Субботин в халате и шапочке. Мы оговорили некоторые организационные вопросы, в основном отвечал я, не буду повторяться. Потом я позвонил Панпушко в Артакадемию. Связь была довольно неплохой, возможно из-за того, что было близко, хотя сигнал все равно проходил через коммутатор, возможно, что и коммутатор недалеко, а может, у дежурного в ВМА просто аппарат раздолбанный: угольные девайсы долго не живут. У Панпушко я узнал, что за сутки они наработали четверть необходимого запаса, привезли и корпуса. Снаряжать будут на полигоне, то есть если я уеду на две недели, то приеду как раз к началу испытаний.
Поговорив еще о том о сем с Субботиным, а он оказался весьма знающим и интересным собеседником, я поехал в гостиницу, узнал расписание (билеты первого класса в Москву были всегда, иногда эти вагоны ходили полупустыми) и уехал на вокзал. Обратная дорога прошла без проблем, я ехал один в «открытом купе», зато просторно, никто не мешал.
Глава 22. Любимчик деда дает отпор
Приехав в Москву, я опять поселился у деда, который до слез был рад увидеть любимого внука.
– Сашка, ну где ты так долго пропадал? – обнимал меня дед, прослезившись. – Где тебя, баловня, носило? Небось, попал в столицу, и завертела тебя столичная карусель с мамзельками да пирушками, вон исхудал весь!
– Дед, какие мамзельки и пирушки? – меня тоже тронула радость деда, и я понял, насколько он стал мне родным и близким в этом мире. – Я метался как загнанный между двумя академиями: Медицинской и Артиллерийской, да еще к Менделееву ухитрился попасть домой. Все пришлось организовывать с самого начала, ведь артиллеристы чуть было не дали генералам отрицательный ответ на наш ТНТ!
– ТНТ – это так теперь называется та ваша богомерзкая дрянь, что людей убивает и калечит? – Я почувствовал, что дед заводится. – А Менделеев этот твой, он, чай, не из евреев Менделей происхождение ведет? (Дались ему эти евреи, он с сыном разругался тогда, заподозрив, что тот женится на еврейке, вот и сейчас взъярился… Нет, с этим надо что-то делать и пресекать в зародыше, а то, пожалуй, сейчас меня с крыльца выкинуть прикажет – вон покраснел как…)
– Дед, ну будь Менделеев хоть из папуасов, мне все равно, он же великий химик, профессор, «превосходительство» и, вообще, очень умный и благородный человек. Сейчас лучше него никто в химии не разбивается, и мне он сразу помог с тем лекарством, что надо еще довести до ума, дал рекомендательное письмо в Военно-медицинскую академию, где меня, как равного, сразу два профессора встретили и все обещали сделать. А не будь у меня такого письма, меня бы и на порог не пустили (пустили бы, все равно бы прорвался, но с письмом быстрее и веселее!). Да и капитан-артиллерист, что за испытания ТНТ отвечает, Менделеева знает и очень уважает. Кстати, тоже очень хороший человек, умный, простой, нижних чинов на лаборантов выучил, все деньги свои на опыты тратит, а сам питается хлебом и молоком. Я его подкормить хотел – куда там, застеснялся и не пошел со мной ужинать в ресторан.
