Упоминая об «обычных разговорах», она шутит лишь отчасти. Я вижу это по ее глазам. И улыбаюсь. Я понимаю, почему она согласилась на этот проект. Культурная ностальгия. Мне сложно представить, сколько таких людей, как Алекса, находится в Холлоуэе, учитывая ее происхождение. Мы принадлежим к разным поколениям, но при этом определенно происходим из одного племени.
— Тогда, наверное, стоит начать? Есть ли у тебя какие-то предварительные вопросы? — интересуюсь я.
— Нет, я готова к экспромту. — Она поправляет и без того идеально сидящую футболку и убирает пряди с глаз.
— Отлично. Тогда просто предупрежу тебя, что мои вопросы будут короткими, я составила их скорее для того, чтобы помочь тебе сосредоточиться на рассказе, а не направлять его в какую-то сторону. Я могу даже убрать себя из видео или позже наложить свой голос или изображение. Ладно. Давай начнем. Назови мне, пожалуйста, свое имя, возраст и приговор.
Я чувствую, как в кармане беззвучно вибрирует телефон. Марк. Возможно, хорошие новости. Может быть, даже о вакансии. Господи, очень надеюсь, что так и есть. Это мгновенно решило бы все наши проблемы. Вибрация резко обрывается. Либо звонок перенаправился на голосовую почту, либо Марк вспомнил, где я сегодня нахожусь. Чем я должна заниматься в это время.
Я снова сосредоточиваюсь на работе. Смотрю, как Алекса тихо вздыхает, и прекращаю думать о Марке, глядя, как тюремная комната словно растворяется вокруг нее.
— Меня зовут Алекса Фуллер. Мне сорок два года, и я провела здесь, в тюрьме Холлоуэй, четырнадцать лет своей жизни. Я была осуждена за оказание помощи в самоубийстве моей матери, Дон Фуллер. Она была смертельно больна. Рак поджелудочной железы. Меня приговорили к максимально возможному наказанию. — Она делает паузу. — К… максимальному сроку, который когда-либо давали за оказание помощи в самоубийстве. В тот год в прессе было очень много шума по поводу слишком мягких наказаний, много публикаций о том, что суды не рассматривают дела о помощи при совершении самоубийств. Провели расследование, в результате которого приняли решение о том, что королевская прокурорская служба в будущем должна придерживаться более строгого курса. Я же оказалась первой, кого судили после изменения правил. Решили, что подобные дела будут рассматриваться как преднамеренные убийства, даже если совершенно очевидно, что они таковыми не являлись.
Она замолкает на секунду, глядя мимо меня.
— Изначально мама хотела поехать в «Дигнитас»
[15], это в Швейцарии, но мы сказали, что все будет хорошо, она справится с болезнью. Ей было всего пятьдесят пять, и она проходила самую интенсивную из программ химиотерапии. Врачи были уверены, что в итоге болезнь удастся победить. Но у мамы случился инфаркт. После терапии ее состояние ухудшилось настолько, что она не перенесла бы перелет, но мне все равно не хотелось везти ее в Швейцарию. Мы с папой побывали в том центре, пока мама лежала в реанимации. Там было так холодно. Пусто и безлико, как в отельном номере на станции технического обслуживания. — Она прячет руки в рукавах футболки, прежде чем продолжить. — Я не могла представить ее там. Умирающей.
На долю секунды я задумываюсь о своей маме. Вижу ее в постели, в комнате, где-то далеко, одну. В ночь после аварии. После того как ее нашли, изломанную, промокшую от дождя. Я не знаю, где была та палата и оставалась ли мама одна. Я лишь надеюсь, что палата выглядела не так.
Алекса снова смотрит мне прямо в глаза.
— Никто из нас не хотел даже представлять ее там. Поэтому мы забрали ее домой. И ей стало хуже. А потом наступил день, когда она попросила меня оставить ей морфин. Я знала, что это значит… — Ее голос дрожит. — Я оставила его на ночном столике, но она не смогла взять бутылочку. Она все роняла и роняла ее на простыни. Я позвала папу, и мы обсудили это, все втроем. А потом я пошла наверх, принесла камеру, папа установил штатив, и мама рассказала на камеру, для суда, что она в здравом уме и хочет покончить с собой. Она продемонстрировала, как не может сама поднять бутылочку с лекарством, не говоря уже о том, чтобы сделать себе укол, и объяснила, что просит меня помочь ей. После видео мы пообедали. Я накрыла в гостиной стол со свечами. Мы пили шампанское. Потом я оставила их с папой. После разговора он вышел в коридор. И ничего не сказал. Я хорошо это помню. Он просто прошел мимо меня наверх, в спальню. Я подоткнула маме одеяло на диване, и мы немного поболтали, но потом она устала. Она проговорила бы со мной всю ночь, но была слишком истощена для этого.
У Алексы перехватывает дыхание. Она отворачивается. Я молча жду.
— Она устала. Так что я сделала то, о чем она просила, поцеловала ее перед сном, и она заснула. И довольно скоро перестала дышать. — Она снова останавливается и смотрит на меня. — Мы ведь никогда не лгали, знаете. Ни разу. Мы с самого начала говорили правду. Нам просто не повезло со временем. И ужесточением правил. Но такова жизнь, верно? Иногда ты собака, а иногда — фонарный столб.
Она сдержанно улыбается.
Я улыбаюсь ей в ответ. И не представляю, как она сумела остаться в здравом уме, проведя так много лет в этом месте после того, что совершила. За то, что совершила. Помогла человеку, которого любила. Смогла бы я сделать это для Марка? А он для меня? Я смотрю на Алексу. Четырнадцать лет — достаточный срок для «подумать».
— Чем ты занималась до тюрьмы, Алекса? — спрашиваю я. Я хочу вернуть ее к разговору.
— Я была партнером в фирме, занимавшейся корпоративным правом. И, судя по отзывам, отлично справлялась. Мама и папа мной гордились. Гордятся. Я бы не вернулась туда, даже если бы могла, чего, определенно, мне уже не удастся сделать. Но я и не стала бы.
— Почему нет? Почему ты не стала бы?
— Для начала потому, что не нуждаюсь в деньгах. Я много зарабатывала раньше. И хорошо вложила заработанное. У нас уже есть дом. Точнее, у моего отца. Я снова буду жить с ним, он законный владелец, кредит за дом выплачен. И я могла бы больше не работать, живя только на дивиденды от вложений. Я не стану, но я могла бы.
Она улыбается и подается вперед, кладет локти на стол и опирается на них.
— Я планирую… я планирую попытаться забеременеть. — Она понижает голос и внезапно кажется моложе, уязвимее. — Я знаю, конечно, что я уже в возрасте, но я говорила об этом с тюремным врачом, и он сказал, что доступное сейчас ЭКО на несколько световых лет обходит то, что существовало до моего заключения. Мне сорок два, и я выйду на свободу через месяц. Я уже связалась с клиникой. У меня назначена встреча с врачом на следующий день после моего выхода.
— Донорская сперма?
Я могу лишь предполагать. Она ни разу не упоминала о мужчинах во время наших телефонных разговоров. Да и мало кто способен ждать кого-то четырнадцать лет. Сомневаюсь, что я способна.
