С Алексой я говорила вчера вечером, после того она прошла процедуру ВМИ. Не исключено, что она уже беременна. Через две недели она сделает тест, тогда мы и выясним. Я знаю, что мне не следовало так поступать, но я рассказала ей о своем ребенке. Отчего-то меня так заразила ее радость, что я не удержала в себе свой секрет. Мне нужно было с кем-то поделиться. Я уже на восьмой неделе беременности. Она сказала мне, что я должна посетить врача, принимать фолиевую кислоту и не есть мягкий сыр.
Фолиевую кислоту я принимаю с момента возвращения из Женевы. Я спрятала ее у дальней стенки шкафчика в ванной. Но она права, мне нужно сходить к доктору. Это важно, настаивала Алекса. Я сказала ей, что сейчас слишком занята. Слишком много дел. Я хочу рассказать ей и о том, что происходит, но, конечно же, не рассказываю. Я не могу.
Трещина между мной и Марком растет. Я слишком давлю на него. Но я не хочу, чтобы бриллианты разрушили наш брак.
— Мы одна команда? — шептал он мне в постели прошлой ночью.
И я кивнула, конечно же, но он покачал головой.
— Тогда давай выбросим бриллианты. — Его голос был напряжен. — Мы еще успеем отказаться от сделки. Полиция уже может наблюдать за нами, Эрин. Кто знает, а вдруг ты права и владельцы самолета тоже за нами следят? А теперь ты хочешь, чтобы в наши дела вмешался еще и преступный синдикат из Ист-Энда. Ты сознательно творишь глупости, Эрин. Ты подвергаешь нас обоих опасности. Выполни свое обещание Эдди, окажи ему услугу, я не против, но больше не проси его помогать нам с продажей бриллиантов.
Он прав в одном. Кто-то определенно за нами следит, и в этом я теперь совершенно уверена. На этой неделе на автоответчике появились еще два молчаливых телефонных сообщения, и не от Эдди. С кем это связано, с владельцами самолета или с отделом СО-15, я не знаю. Но кто-то за нами следит. И кто-то нам об этом сообщает.
Однако отказываться от сделки с Эдди уже поздно, такого рода контакты нельзя обрывать, так не выйдет, и Марк потом будет мне благодарен, я это точно знаю. И вот я здесь. Выполняю свою часть сделки. И это даст результат.
Дочь Эдди задумчиво попивает чай, пока я устанавливаю штатив и камеру.
На записи освещение будет падать на Лотти сбоку, из французских окон, которые выходят на мокрый осенний сад. Чистый рассеянный свет. Яркий, но мягкий, как филигрань.
Я смотрю на нее через линзу видоискателя, и она кажется мне расслабленной. Она дома. Резкий контраст с напряженной энергией тюремных интервью.
Я включаю камеру.
— Лотти, на прошлой неделе я посещала вашего отца в Пентонвилле. Он очень тепло о вас отзывался. Вы были близки во времена вашего детства?
Я собираюсь начинать не торопясь. Не давить на нее. В конце концов, я понятия не имею, что она к нему испытывает.
Она тихо вздыхает.
Лотти знала, что к ней будут вопросы, но теперь, когда они стали реальностью, интервью предстало перед ней в новом свете. Важные вопросы требуют важных ответов. Непрерывного и утомительного возвращения к прошлому.
— Мы были близки, Эрин. Мне трудно сказать, были ли мы ближе, чем отцы и дети в других семьях. Мне практически не с чем сравнивать. В школе от меня старались держаться подальше. Теперь я это понимаю. У меня свои дети, и я ни за что не подпущу их к таким людям, как мой отец. Но в то время я думала, что дело во мне, что это со мной что-то не так. А на самом деле проблема была с моей семьей. И это определенно сближало нас, меня и папу. Я была больше папиной дочкой, чем маминой. Мама была… сложной. Всегда. Впрочем, я думаю, за это папа ее и любил. Ему нравился вызов. Нравилась отдача. Он раньше говорил, что серьезные вложения наиболее эффективны. Знаете, как с машинами. Так или иначе, с мамой было сложно. Особенно мне. Но я была папиным маленьким ангелом. Он хороший отец. Был хорошим отцом. Рассказывал мне сказки. Укладывал спать. Он был очень добр ко мне. Так что да, мы были близки.
Она смотрит на меня выжидающе, ждет следующего вопроса.
— Вы много знали о его работе? О том, чем он занимался вне дома?
Тем, кто дает интервью, обычно требуется время, чтобы собраться с мыслями, чтобы решить, что они хотят сказать. Но Лотти знает, что она хочет сказать, она лишь ждет возможности это произнести.
Она бросает взгляд на сад, а потом снова смотрит на меня.
— Ничего, пока мне не исполнилось тринадцать. Я сменила школу. Меня отправили в частную. Папа хорошо зарабатывал. Кажется, раньше я считала его бизнесменом. Все смотрели на него снизу вверх, все доверяли его мнению. И он казался мне всеобщим начальником. Вокруг дома и в доме всегда находились люди. Красиво одетые. Они встречались с папой в гостиной. У мамы и папы были отдельные гостиные. Вот так мы жили, понимаете? — Она смотрит на меня, приподняв брови.
Я киваю. Я понимаю. Это был сложный брак.
Ее мать снова вышла замуж, пока Эдди сидел в тюрьме. Семья распалась после суда, и каждый пошел своей дорогой.
— Так знала ли я о папе? — Она старается сосредоточиться. — Я помню тот вечер, когда наконец узнала. Как я и сказала, мне было примерно тринадцать. Я только начала ходить в новую школу. Это было на выходных, в доме снова находились люди, уже знакомые, и с ними кто-то новый. Они вместе ушли в папину гостиную, а я была в маминой, смотрела фильм. Я помню, что вышла на кухню за попкорном. У нас был большой дом, вы знаете. И услышала шум, похожий на плач, но очень странный, жуткий, из коридора. Я решила, что гости уже ушли и папа смотрит «Спасти рядового Райана» или что-то похожее, с громким звуком. Он часто смотрел кино. Ему нравились фильмы с Томом Хэнксом. Так что я взяла попкорн и пошла в его гостиную. Папа прислонился к столу. Трое его коллег тоже там находились. Телевизор не был включен. Перед папой на коленях стоял человек. Он стоял на пластиковой пленке, и изо рта у него текла кровь. Он плакал. Все остальные, кто был в комнате, уставились на меня, застывшую на пороге, а этот парень все продолжал плакать, словно не мог остановиться. Папа не удивился, когда увидел меня. Он все еще был в пальто. Я это навсегда запомнила. Он не снимал его, словно мог уйти в любой момент. Словно не собирался оставаться. В этот момент мама зачем-то вышла в коридор, заметила, что я сунулась куда не нужно, и схватила меня за руку. Увела меня наверх. Она осторожно объяснила мне все, по крайней мере, для нее — осторожно. Сказала мне, что человек, которого я видела, — это плохой человек и папа его наказывает. Папа пришел наверх примерно через десять минут. Спросил, в порядке ли я. Я обняла его, крепко-крепко. И долго держала в объятиях. Словно пыталась вернуть ему что-то потерянное. Или выдавить из него лишнее. Но именно тогда я и узнала, что это он плохой человек. Потому что хорошие люди таким просто не занимаются. Даже с плохими людьми. Просто не занимаются. После этого я стала вести себя с ним иначе. Более настороженно, я полагаю. И мне нравится льстить себе, маленькой, в том, что он так и не заметил во мне перемен. Я не хотела, чтобы он заметил. Понимаете? Я все еще любила его. Я не желала причинить ему боль. — Она замолкает, снова переключаясь с прошлого на меня. — Подождите… я не уверена, что вы можете это использовать. Я не хочу потом повесток в суд или чего-то подобного, ясно? Но я не знаю, что говорить. Потому что именно… после этого я все поняла. — Она робко улыбается.
