многие, считающие себя порядочными, люди не пришли, – свидетельствует В. Каверин. – Так В. Шкловский, который, конечно, знал, что мы потеряли лучшего и мирового поэта, который (вопреки своему недостойному заявлению, напечатанному в «Курортной газете») любил Пастернака, приехал накануне похорон, чтобы проститься, да и то после того, как я пристыдил его по телефону. Приехать на похороны он не решился. Трусы, дорожившие (по расчету) мнением людей порядочных, постарались проститься с поэтом тайно, чтобы никто, кроме его домашних и самых близких друзей Бориса Леонидовича, об этом не узнал. Так поступил, например, Ираклий Андроников. Боясь попасться на глаза дежурившим в кустах топтунам, он через дачу Ивановых дворами прошел к Пастернакам, «как тать», по выражению старой няни, много лет служившей в доме Всеволода (В. Каверин. Эпилог. С. 394–395).
«И всё – без властей: нет Федина, Суркова и даже Тихонова… Бог отныне с ними!» – сразу после похорон записывает А. Реформатский (цит. по рукописи).
Как будто в толпе мелькнул П. Нилин, – заносит в дневник А. Гладков, – но не уверен. Обращает на себя внимание отсутствие друга юности Б. Л. Н. Асеева и, конечно, К. Федина, Л. Леонова и др. Впрочем, иного от них и нечего было ждать. Утром я встретил в табачном магазине на ул. Горького Твардовского с кем-то. Мне показалось, что он был пьян. Рассказывают, что Федин объявил себя больным (хотя здоров) и сидит на своей даче, тут же, невдалеке, с закрытыми шторами
446. Нет ни Арбузова, ни Штока, ни Малюгина, хотя все трое живут поблизости, а Шток просто рядом (через дачу) (цит. по: М. Михеев. С. 393).
«Когда спросили Штейна (Александра), почему он не был на похоронах Пастернака, он сказал: „Я вообще не участвую в антиправительственных демонстрациях“», – 16 июня записал в дневник К. Чуковский (К. Чуковский. Т. 13. С. 495).
Похороны Пастернака, уже тогда воспринятые как символическое, едва ли не сакральное действо, нашли отражение во многих стихах участников и современников этого события.
Вот стихотворение «Памяти Пастернака», 4 июня 1960 года написанное Германом Плисецким:
Поэты, побочные дети России!
Вас с черного хода всегда выносили.
На кладбище старом с косыми крестами
крестились неграмотные крестьяне.
Теснились родные жалкою горсткой
в Тарханах, как в тридцать седьмом в Святогорском.
А я – посторонний, заплаканный юнкер,
у края могилы застывший по струнке.
Я плачу, я слёз не стыжусь и не прячу,
хотя от стыда за страну свою плачу.
Какое нам дело, что скажут потомки?
Поэзию в землю зарыли подонки.
Мы славу свою уступаем задаром:
как видно, она не по нашим амбарам.
Как видно, у нас ее край непочатый —
поэзии истинной – хоть не печатай!
Лишь сосны с поэзией честно поступят:
корнями схватив, никому не уступят.
Совсем иную трактовку предлагает Владимир Гордейчев в поэме «Окопы этих лет» (Воронеж, 1964):
Когда и совесть ставят на кон,
Нам умиляться не к лицу.
Мы хоронили Пастернака
В столетнем мачтовом лесу.
Не моды ради – в ней ли доблесть? —
Мы шли за умершим не зря:
В его стихах мы знали отблеск
Боев во славу Октября.
В кольце качавшегося гула
Я брел, не ведая сполна,
Что многое перечеркнула
Поэта мертвого вина.
Уже под соснами, к которым
Покойный хаживал не раз,
Я пригляделся к репортерам,
Свой бизнес делавшим у нас.
Они нацеливали «блицы»
И на откосе ветровом
Метали пламя в наши лица,
Как на краю передовом.
И кто-то, в жилистую руку
Взяв микрофон и выбрав нить
Шнура, держал его гадюкой,
Готовящейся укусить.
И с неожиданною силой
Я ощутил, что мы стоим
Не над гражданскою могилой,
А над окопом фронтовым.
И что не мог забыть про схватку
В гробу покоящийся тот,
Кто продал недругу взрывчатку,
Заложенную в переплет.
И вот, наконец, написанная спустя несколько лет, но быстро ставшая хрестоматийной песня Александра Галича «Памяти Б. Л. Пастернака», завершающаяся строками:
Вот и смолкли клевета и споры,
Словно взят у вечности отгул…
А над гробом встали мародеры,
И несут почетный караул… Ка-ра-ул!
4478 июня. По требованию Совета по делам Русской Православной Церкви при Совете министров СССР Учебный комитет при Священном Синоде принимает решение о закрытии Киевской семинарии.
В следующие несколько лет были закрыты Саратовская, Ставропольская, Волынская и Минская семинарии. Остались три семинарии (Московская, Ленинградская и Одесская) и две академии (Московская и Ленинградская). К осени 1964 года в них учились 411 человек на дневном отделении и 334 – на заочном (число семинаристов и студентов академий в 1958 году: около 1200 на дневном отделении и более 500 – на заочном).
