Я был прикован к постели в течение многих недель.
Все это время меня, как правило, окружала темнота.
Благодаря лекарствам левый глаз снова стал видеть, однако из-за повышенной чувствительности я плохо переносил яркий свет, так что обычно его не включали. Меня постоянно преследовала тошнота. В первые несколько недель я не мог проглотить даже маленький кусочек – меня рвало. Периодически я терял сознание. Мозг находился под ударом: моменты просветления сменялись полной остановкой умственной деятельности. Будто запертый в клетке между сознательным и бессознательным состоянием, я иногда минутами не мог ответить «да» или «нет» на простой вопрос.
Очевидно, я страдал от чего-то загадочного, но при этом начал замечать, что имелись и другие причины, из-за которых диагноз ускользал. В моменты прояснения сознания, когда врачи были в палате, эта ситуация, словно озаренная вспышкой, представала передо мной и вызывала тревогу. Нефрологи и ревматологи полагали, что это лимфома. Онкологи считали, что это инфекционное заболевание. Специалисты по инфекционным заболеваниям думали, что проблема ревматологическая, а реанимационная бригада вообще не знала, что это такое.
Пока друзья по медицинской школе рылись в учебниках и медицинских журналах, пытаясь найти ответы, доктора повторяли как припев: «Ничего неизвестно».
К счастью, мои родные точно понимали, что мне нужно. Папа и сестры (Джина была уже на третьем месяце беременности) находились рядом со мной даже в нарушение инструкций: врачи подозревали, что источником моих несчастий является какой-то опасный экзотический вирус, и потому запрещали посещения. Я уверен, что их присутствие и поддержка спасли мне жизнь. Необъяснимая атака застала меня врасплох, и в первые дни и недели я иногда был готов сдаться. Это слово – сдаться – сложно объяснить здоровому человеку, и даже я сам теперь отчасти уже не чувствую, что в тот момент означало для меня «сдаться смерти». Однако я помню, что приближался к этому. Смерть, казалось, сулила покой, конец моим страданиям и манила меня, когда каждый вдох отдавал болью. Чем глубже я старался вдохнуть, тем сильнее меня пронизывала режущая боль, поэтому я стал дышать медленнее и меньше отслеживал дыхание. Я вспоминал, как Джордж, мой пациент, был готов сдаться, пока не наладил связь с дочерью. И именно моя семья – с той особой чуткостью, которая присуща только родным, – поняла, что я скольжу вниз, и сумела вернуть меня к жизни, побуждая держаться. Я помню их слова: «Просто дыши». Этого оказалось достаточно. Я вышел из состояния транса и снова начал бороться за каждый вдох.
Семья действовала и за пределами палаты. Джина нашла выходы на лаборатории и расспросила врачей о вероятных диагнозах, а по вечерам часами обсуждала мои анализы с Роном и Грантом. Они пытались понять, чем же я все-таки болею и какие еще тесты нужно провести. Я был рад, что кто-то занялся сбором всей имеющейся информации, и, мне кажется, эта деятельность помогала Джине пережить ситуацию.
Лиза сосредоточила свою энергию на моих чувствах и делала все возможное, чтобы удержать на плаву AMF. Дабы сохранить присутствие духа и помочь мне, она отстранилась от медицинских вопросов. Я понимал ее подход. Когнитивная перегрузка – реальная вещь, особенно в такой сверхактивной среде, как больница.
Папа, верный себе, подошел к проблеме по-своему. Я знал, что ему больно и тяжело. В каком-то отношении он оставался в своей стихии. Как хирург-ортопед он видел много пациентов, крайне нуждающихся в исцелении, но сейчас ощущал свое бессилие – как и тогда, когда заболела мама. Перед ним находился пациент, которого он не мог поставить на ноги. Нельзя было закатать рукава и взяться за работу. Сделать не получалось ничего – ведь непонятно, какую болезнь требовалось остановить. Он был бессилен, но не отстранился. Он смотрел результаты анализов, которых не видел со времен учебы в медицинской школе. Он каждую ночь спал на складном стуле у меня в палате, чтобы я не чувствовал себя одиноко. Он умолял врачей в отделении интенсивной терапии позаботиться о «его малыше». А иногда – я теперь знаю – просто впадал в отчаяние и плакал. Мои родные никогда не плакали при мне – только в коридорах. Они помнили, как семь лет назад я просил их не плакать в маминой палате, когда ей сделали операцию на головном мозге, и поступали так же со мной. Однако превращение из врача в пациента преподнесло мне очень важный урок. Не страшно, если любимые плачут. Это не усугубляет стресс, а показывает, что им не все равно.
После смерти мамы мы с сестрами еще больше сблизились, но мои отношения с папой стали несколько отчужденными. Я каждый день пытался не дать умереть ее духу – занимался AMF и изучал медицину. Ему же, понятно, было трудно говорить о ней и будоражить воспоминания. Разные стратегии переживания горя разладили нашу связь, хотя разница, в сущности, лежала только в методе. Во время моей болезни не осталось и намека на эти сложности. Более того, мы стали близки как никогда.
В конце концов папа придумал, какое применение может найти своему медицинскому опыту. Тогда мне об этом не сказали, но один друг семьи дал ему номер мобильного телефона сотрудника системы Национальных институтов здравоохранения. Папа не знал, что это за врач и чем он занимается, но это его ничуть не смутило, и он не стал даже уточнять. Папа не собирался отвлекать специалиста светской болтовней. Ему сказали, что этот доктор способен помочь его сыну; значит, следовало позвонить и задать вопросы. Папа звонил как минимум раз в день и порой держал занятого человека на телефоне по тридцать и даже сорок пять минут. Он кричал в трубку, рассказывал, как развивается ситуация.
– Послушайте, Фучи, у меня новые данные, и я хочу узнать ваше мнение на этот счет.
Затем он выкладывал результаты и терзал собеседника по каждому из них. Позже я спросил папу, кто такой этот «доктор Фучи», которому он столько звонил. Он не знал, поэтому я заглянул в Google… и остолбенел. Тони Фаучи – тот самый доктор Тони Фаучи, директор Национального института аллергии и инфекционных заболеваний, один из наиболее уважаемых ученых-медиков в мире. Фаучи был советником президента и при Джордже Буше разработал экстренный президентский план борьбы со СПИДом. Он является кавалером Президентской медали Свободы. Но папа никогда не благоговел перед титулами и званиями, и, уж конечно, они не волновали его теперь. Чтобы разобраться с проблемой сына, он был готов на все, в том числе не стеснялся преследовать директора одного из Национальных институтов здравоохранения.
Каждый из нас сталкивался с трудностями. После кровоизлияния в сетчатку мне внутривенно вводили антикоагулянты для восстановления зрения и профилактики таких происшествий. Однажды капельница отсоединилась, и кровь – жидкая из-за этих препаратов – полилась на пол, словно из крана. Рядом сидела Лиза. Она бросилась за медсестрой, и та быстро исправила положение: уменьшила дозу антикоагулянтов и заменила капельницу. Для Лизы это было очень важное переживание. Ей всегда становилось плохо при виде крови и иголок – когда мне проводили процедуры и брали анализы, она даже выходила из палаты, потому что боялась упасть в обморок. Поскольку на этот раз ничего подобного не произошло, она осмелела и вечером решила остаться со мной, но явно переоценила свои силы, потеряла сознание и осела на пол. «Группа быстрого реагирования» тут же начала оказывать ей помощь. Все это вызвало недовольство Джины: ее злило то, что медицинский персонал вынужден отвлекаться от ее любимого братика. Очнувшаяся Лиза увидела, как вокруг суетится команда врачей и медсестер, а Джина при этом сверлит ее осуждающим взглядом.
