В первые несколько недель со мной в больнице находился и Бен. Приходя в сознание, я доверял ему те свои надежды и страхи, которые, как мне казалось, нельзя было разделить с сестрами и отцом. Чаще всего мы разговаривали о Кейтлин – о том, должен ли кто-нибудь с ней связаться, будет ли правильно, если она приедет. Я не хотел, чтобы она запомнила меня в таком состоянии. После нашего разрыва я не шел на контакт, мы с ней не общались. Теперь, конечно, мне хотелось многое ей сказать, но я понимал, что для такого разговора мне уже не хватит ни сил, ни остроты ума. Я желал поговорить с ней о чувствах, которые все так же испытывал, о нашем будущем. Признаваясь в этом, я ощущал себя наивным, но это была правда. Сложно обдумывать какие-то разговоры о будущем, не имея никакого представления о том, какое будущее меня ждет и возможно ли оно вообще.
С ухудшением состояния я уже не мог с ясной головой думать о Кейтлин и обсуждать свое здоровье. Беседы с Беном переключились на то, что я сделаю, если выживу, – и что надо бы сделать, если выжить не суждено. Мы соглашались в мелочах, которые казались мне знаменательными. Даже сами мысли на эту тему меня ободряли. В случае моего выздоровления мы договорились устроить поездку на Большой каньон и пообещали друг другу, что это положит начало традиции – путешествовать каждый год.
Мы обсуждали, как лучше будет сказать «до свидания» семье и друзьям, если я не справлюсь, чтобы не оказалось слишком поздно. Очевидно, эти разговоры повторялись неоднократно: Бен потом признался, что мы постоянно, раз за разом говорили на одни и те же болезненные темы. Мои разум и память работали уже очень нестабильно.
На двадцатый день моего пребывания в больнице мы привели наш план в действие. Я приближался к высшей точке болезни – вероятно, к точке невозврата. Мысли были спутаны, мозг большую часть дня не работал. Легкие, живот и ноги отекли, я уже почти три недели не ходил. Врачи не знали, какие еще анализы нужно взять, но диагноза все не было. Бен связался с моими ближайшими друзьями и попросил их приехать – в последний раз.
Они приехали. В течение трех дней меня посетили девять друзей и мой дядя Майкл. Я будто работал умирающим: люди входили в палату и сидели со мной примерно по полчаса. Лилось много слез. Тем, кто приехал раньше, повезло больше: с каждым днем и с каждым новым гостем мне все сложнее становилось поддерживать беседу. Всякое «до свидания» было последним.
Я знаю: они отдали бы что угодно, лишь бы я поправился. Смутно помню, что мой друг Лиам – двухметровый гигант, бывший нападающий лайнмен
[17] в команде Джорджтаунского университета – предложил мне для пересадки свои легкое, почку и часть печени. Папа, вошедший тогда в палату, ответил, что это мне не поможет, так как я не переживу операцию, а потом пошутил – мол, органы Лиама все равно в меня не поместятся.
Один из товарищей подарил мне, может быть, последний момент чистой, ничем не омраченной радости, на которую я тогда мог рассчитывать. Франциско тоже был студентом-медиком, и, когда он склонился, чтобы меня обнять, – должен сказать, он прекрасно умеет вести себя у койки пациента, – его стетоскоп стукнул меня по лбу. Это сущий пустяк, если по организму циркулирует нормальное количество тромбоцитов, предотвращающих кровотечение, – у вас их сейчас, вероятно, от ста пятидесяти до четырехсот пятидесяти тысяч. В моей же крови их содержалось меньше десяти тысяч, поэтому я постоянно находился под угрозой летального кровоизлияния в головной мозг, которое могла спровоцировать малейшая травма. Мы с Франциско в ужасе, не говоря ни слова, смотрели друг на друга: у нас обоих промелькнула мысль, что такие объятия способны убить меня тут же, на месте. Поняв, что я в порядке, мы улыбнулись. Никогда не подумал бы, что это может быть забавно. Порой кажется, что смерть создает своего рода притяжение между людьми, благодаря которому ее тьма превращается в свет и рождаются светлые моменты. После всего, через что я прошел, мой друг чуть не прикончил меня стетоскопом – и это было смешно.
Вскоре ко мне пришел физиотерапевт и – несмотря на риск синяков и травм – предложил походить. Одна из медсестер за день до этого строго предупредила: если я не соберусь с силами, чтобы преодолеть боль, встать и начать двигаться, то никогда не выйду из больницы. Я не был уверен, что вообще когда-нибудь выйду из больницы – независимо от того, встану сейчас или нет, – но отчаянно захотел попробовать.
Даже попытка сесть вызвала у меня одышку. Последний раз я ходил – да и просто стоял – почти месяц назад. С помощью Франциско – мы с ним занимались тяжелой атлетикой, и он страховал лучше всех – я вышел из палаты, прошел метров восемь до сестринского поста и обратно. Сначала ноги меня не слушались – я как будто разучился ходить. Когда включилась мышечная память, сердце и легкие перестали поспевать за моими движениями, и к пятому шагу я совсем выдохся. Чтобы вернуться в кровать, мне пришлось сделать перерыв и выпить немного яблочного сока. После этого мы с Франциско с болью попрощались.
Три года спустя Франциско попал в аварию на мотоцикле, оказался частично парализован и потерял способность ходить. В то время он был резидентом-реаниматологом в Гарварде. Что удивительно, он вернулся к своей программе обучения и стал первым инвалидом-колясочником, окончившим резидентуру по реаниматологии. Его пример каждый день вдохновляет меня.
Грант тоже пришел проститься со мной, и он не смог, как все остальные, делать хорошую мину. Потом он рассказал мне свои впечатления от увиденного в тот день. Мои мускулистые когда-то ноги разбухли и походили на бесформенные бочки. Все тело распирало от жидкости, но лицо при этом оставалось худым и осунувшимся. Я зарос недельной щетиной: с таким низким уровнем тромбоцитов бриться было опасно. По его мимике я понял, как кошмарно выгляжу, насколько преобразилось мое тело. Я неделями не видел себя в зеркале, правда больше и не нуждался в этом.
А после – не спросив меня – в больницу пришел еще один человек. Пришел вопреки моим надеждам на то, что не узнает о моем состоянии. Я не смог остановить распространение информации, особенно когда она заструилась по каналам добрых намерений и современных технологий. Пэтти, мать Кейтлин, за пару дней до этого получила электронное письмо со ссылкой на страницу организации CaringBridge
[18], а потом еще одно письмо с просьбой помолиться за Дэвида Файгенбаума. В надежде, что это какой-то другой Дэвид Файгенбаум (хотя нас не так много), она позвонила мне. Ответил папа. Он описал ситуацию и без обиняков сказал, что мне с каждым днем становится хуже и диагноз неизвестен.
После обеда в день визита Франциско я ненадолго очнулся. Рядом стоял папа. Он поведал мне о Пэтти, о письме и ее звонке.
Папа сообщил, что она приедет со мной увидеться – вместе с Кейтлин, которая уже окончила колледж и теперь работает в Нью-Йорке в сфере моды.
