А потом я опять начал уставать.
Глава восьмая
Иммунная система удивительно сложна.
Из-за этого попытки описать, что именно и как она делает, быстро сталкиваются с проблемой: любые метафоры оказываются слишком бедны. Вспомните обычный урок биологии в старших классах. Многие авторы учебников искренне пытаются рассказать об иммунной системе понятным языком. Она похожа на систему сигнализации. Или на электрическую сеть. Или на экосистему. Или на армию. Последнее, наверное, уместнее всего, и я встречал такое сравнение бесчисленное количество раз. Наш организм – крепость, а лейкоциты – полчище специально обученных солдат, головорезов, которые выслеживают вторгшиеся патогены и раковые клетки. Остальное достраивается само собой. Там – линии связи. Здесь ведутся сражения. Есть победители и побежденные.
Может быть, образы войны слишком драматичны, однако, судя по имеющейся у нас информации, они довольно точно отражают действительность.
Например, на поверхности наших иммунных клеток имеются рецепторы, которые умеют отличать врагов от друзей. Это основа всего механизма, и мы неплохо ее понимаем. К сожалению, как и при любой настоящей гонке вооружений, многие клетки-противники в ходе эволюции научились маскироваться и даже мимикрировать – имитировать здоровые клетки. Но когда этот прием не срабатывает и иммунные клетки организма успешно выявляют врага, они выделяют особые молекулы – цитокины, которые инициируют целый ряд шагов:
1. Предупреждают другие иммунные клетки о появившейся угрозе.
2. Сообщают специализированным иммунным клеткам-киллерам, что можно перейти в режим нападения.
3. Привлекают в пораженную область прочие клетки.
4. И наконец, решают, когда атаку следует прекратить.
Если любое звено в цепи этих иммунных реакций подведет – скажем, прозвучит ложный сигнал тревоги, клетки-киллеры начнут охотиться за неправильной целью или не получат сигнал к остановке, – почти наверняка пострадают здоровые клетки. Достаточно всего одного неверного шага. А теперь подумайте: каждый из четырех простых шагов, перечисленных выше, состоит из тысяч более мелких шагов и связей, которые, в свою очередь, представляют собой результат сложного взаимодействия тысяч генов и сотен молекул; последние связываются с определенными клеточными рецепторами и активируют клеточные процессы, ведущие к выработке других молекул. Сигнал по цепочке раздражителей передается до самого конца. Затем по другой цепочке назад идет сигнал обратной связи – сообщение о том, следует ли продолжать действия или остановиться. Все эти процессы происходят одновременно в миллиардах иммунных клеток, относящихся к сотням разных типов. Сказать, что событий много, – это ничего не сказать.
И так круглые сутки, каждый день, по всему организму.
Всего одна ошибка в генетическом коде, единственная ошибка в иммунной реакции может быть смертельной, потому что ее последствия умножатся и каскадом разойдутся по всей системе.
На войне ошибки нередки: теряется снабжение, портится оборудование, в трагических ситуациях военные даже случайно стреляют по своим.
Но представьте себе, что произойдет, если огонь по своим вызовет более сильный ответный огонь.
И еще раз.
А потом еще и еще.
Притом мы исходим из того, что людям известно все существенное о взаимодействиях и функциях иммунной системы. Однако это не так.
Выписавшись из больницы, я попеременно жил то у папы, то у Джины. Так им обоим было проще. Я не хотел сваливать все обязанности на кого-то одного, хотя, уверен, каждый из них с радостью принял бы меня и отдавал бы мне все свое время.
Три недели спустя я находился у сестры. Весь день меня преследовала сильная усталость, но я охотно списывал ее на продолжающееся восстановление организма. Наверняка я еще не вполне оправился, отойдя от врат смерти. Однако вечером, перед сном, я заметил, что некоторые гемангиомы, уменьшавшиеся по мере выздоровления, вновь стали расти. Красные и лиловатые пятнышки покрывали бледную кожу груди и рук. Хуже того – появились новые.
Усталость победила нараставшую тревогу, и я уснул. Через четырнадцать часов Джина решила, что пора меня будить. Я по-прежнему чувствовал себя изможденным.
Вскоре с ужасающей пунктуальностью вернулись тошнота и боли в животе, а затем – отечность. Я прилежно сдал анализы крови. Они подтвердили то, что мы и так уже знали: странная, агрессивная болезнь снова активизировалась.
Первого ноября 2010 года, всего через четыре недели после выписки, я опять поступил в больницу Рекса. Там мне назначили высокие дозы кортикостероидов, и они, как и прежде, не дали никакого эффекта, хотя почти всегда улучшают самочувствие и порой помогают даже при загадочных болезнях.
На этот раз, однако, возникло новое обстоятельство. Оказалось, что я знаком со своим лечащим врачом. Более того, когда-то я мечтал быть таким, как он. Всего несколько месяцев назад мы встречались. Я хотел обсудить с ним свою карьеру и надеялся стать его учеником. Это был тот самый онколог, который лечил маму.
Как и все предыдущие врачи, он посмотрел анализы, обдумал симптомы и пришел к выводу: это что угодно, только не лимфома. Несколько месяцев назад его слова явились бы для меня божественным откровением, но теперь во мне уже накопилось раздражение. Таинственная болезнь прервала мое медицинское образование, но сделала меня более прямым и откровенным – и именно этого мне не хватало, когда я был здоров и невредим. Наверное, это просто особенность психики человека, оказавшегося на краю гибели: терять-то уже нечего.
По этой причине, когда доктор сообщил, что у меня не лимфома, я ему возразил. Я сказал, что нашел статьи семидесятых и восьмидесятых годов, в которых говорилось: высыпания гемангиом могут являться признаком злокачественного новообразования и, в частности, лимфомы. Лимфоузлы у меня увеличены, присутствуют и другие симптомы, однако никто еще не провел решающего теста – мне не сделали биопсию лимфоузлов. Я изложил аргументы в пользу операции, будто был опытным терапевтом. Но он ответил мне не как коллеге, а как интерну, ученику.
– Вам надо побыть пациентом. Врачом позвольте сейчас быть мне, – произнес он твердо, даже немного жестко, но корректно.
Он явно попытался поставить меня на место. В обычной ситуации я не стал бы развивать тему и уж тем более не спорил бы с человеком, перед которым преклонялся. Но тут я вскипел. Я подумал: «Я уже одиннадцать недель как пациент, и до сих пор никто не может разобраться с этим!»
Тот факт, что никто ничего не знает, мне было трудно принять даже тогда, когда я заболел в первый раз; теперь же, при рецидиве, я и вовсе не мог с этим смириться.
