Мы не виделись с Кейтлин больше года. Я беспокоился о первых неловких моментах и о том, что последует за ними. Откровенно говоря, я боялся, что Кейтлин не захочет возобновить отношения, учитывая мое состояние и все то, что я заставил ее вытерпеть. Это не удивило бы меня. Это было бы ужасно, но понятно.
И все-таки я собирался попробовать. Я думал об этом, а теперь делал это.
Кейтлин приехала в Роли через пару недель и пришла прямо к моей сестре. На этот раз я не запретил ей входить и не стал общаться через посредников. Я встретил ее прямо в дверях. Она увидела меня. Я видел, что она смотрит на меня. Первым делом Кейтлин поболтала с сестрой и моей племянницей, которую она много лет нянчила, а потом мы впервые за долгий период остались наедине. Мы сидели на диване моей сестры – том самом, на котором провели вместе столько времени, когда встречались.
Я положил одну руку на плечо Кейтлин, а вторую – на свою голову, тщетно пытаясь прикрыть лысину.
Но мой внешний вид ее не заботил. На уме у нее было другое: она сказала, что хочет возобновить отношения.
– Ты уверена? – спросил я, глядя в сторону. Я боялся встречаться с ней взглядом, боялся показать, как сильно этого хочу. Мне было важно, чтобы решение приняла она сама, независимо от моих желаний.
Когда ты болен – приятно, если люди делают что-то из сочувствия к тебе. Здорово быть объектом заботы и утешения. Но когда ты очень, очень болен, это… уже не так мило. Появляется беспокойство – вдруг они стараются из чувства долга или из страха перед твоей неминуемой кончиной. Я уверен, что большинство людей не смогут разобраться в своих мотивах, даже если попытаются. Они просто делают то, к чему их тянет. Однако как объект всей этой доброты и внимания ты начинаешь переживать: а как они поступали бы, не будь ты в таком состоянии? Ты знаешь, что они такие, какие есть, но сейчас, перед лицом твоей болезни, они поставлены в иные условия. Ты уже не просто ты – обычный человек, который их радует или сердит, которого они обнимают или ругают в зависимости от обстоятельств. Теперь ты – может быть, навсегда – человек с заболеванием. А это значит, что твоя болезнь хотя бы отчасти, но влияет на поведение людей – на то, что они готовы для тебя сделать, на то, как далеко они согласны зайти, жертвуя собственными потребностями.
Поймите меня правильно: я хотел прожить вместе с Кейтлин всю жизнь, снова быть вместе – хотел этого больше всего на свете. Но при этом я ощущал боль и вину за то, что поставил ее перед таким выбором. С моей точки зрения, у нее было два варианта: связать свою судьбу с человеком, у которого, возможно, нет будущего, или уйти и унести с собой болезненное осознание, что ты разочаровала того, кто стоит на краю могилы.
Теперь я понимаю, что мое здоровье никак (или почти никак) не повлияло на ее решение о возобновлении отношений. Ее волновали совсем другие вопросы: сбавлю ли я темп в этой яростной гонке за своими амбициями, а если я этого не сделаю, то сможет ли она смириться с ним? Она думала о том, как мы могли бы поставить друг друга на первое место в жизни и как она будет чувствовать себя, если это окажется невозможным. Моя серьезная болезнь лишь подтолкнула ее попробовать. Жалость ко мне и нежелание огорчать больного человека не имели с этим ничего общего.
Я сидел и по-прежнему не смел поднять на нее глаза. Она дождалась, когда я наконец это сделаю, и ее направленный на меня взгляд я не забуду никогда. В нем одновременно читалось: «Ты с ума сошел?» и «Я уверена».
– Я же такой толстый и лысый! – слабо запротестовал я.
Но она смотрела мне в глаза прямо и без колебаний, хотя и слегка подняла брови – знак того, что для нее довольно оскорбительно само предположение, будто ее может отталкивать мое физическое состояние.
И я перешел к корню проблемы.
– Кейтлин, кто знает, когда все это вернется?
– Какая разница? – отрезала она.
Вот и все. Этими двумя словами она подарила мне счастье и уверенность в безусловности ее любви. Теперь я понимаю: очень немногим в моем возрасте повезло обрести такое надежное, твердое знание – знание о том, что этот человек готов пойти со мной в огонь и воду, не бросит меня толстым и лысым, переживет самые ужасные времена. В воскресенье Кейтлин уехала обратно в Нью-Йорк, но мы договорились видеться как можно чаще. Из-за ее плотного графика и моей немощности встречи будут не такими частыми, как нам хотелось бы, но все равно приятно иметь план.
В течение следующих недель и месяцев я снова и снова заверял Кейтлин в том, что сестры тогда в больнице делали ровно то, о чем я их неоднократно просил. Я пытался объяснить ей свою несколько искаженную логику: мое нежелание впускать ее как раз подчеркивало ее значимость для меня – ничего другого я, по крайней мере, не смог выдумать. Я действительно считал, что поступал правильно, стараясь остаться в ее памяти живым и здоровым.
Мне еще предстоит понять: тогда мне просто не хватало воображения. Ведь, раскрыв в ее присутствии свою уязвимость, я продемонстрировал бы ей доверие и доказал, что она и правда стоит для меня на первом месте.
Я чувствовал себя здоровым уже целых пять недель – самый долгий период за последние семь месяцев, проведенный не в больнице, – и страстно хотел поверить в то, что наконец справился с этой напастью. Это было временное, но потрясающее ощущение, однако именно оно заставило меня отложить начатые изыскания относительно моего заболевания. Мне казалось, что болезнь Кастлемана осталась где-то в зеркале заднего вида. Были в жизни более насущные вещи: я наконец смог встать на ноги и снова приступить к тренировкам.
Конечно, начать пришлось с малого. Я стал наматывать круги по кухне и гостиной – не самое захватывающее упражнение, однако я добавил ему остроты: поставил на повтор свою любимую «походную песню» – необычную советскую композицию, найденную на YouTube. Там она именовалась «Трололо», но недавно я узнал, что ее настоящее название – «Я очень рад, ведь я наконец возвращаюсь домой». Ничего более подходящего и не придумаешь. Однако я раз за разом слушал ее не из-за какого-то глубокого смысла. Ритм идеально ложился на мои размеренные шаги, я с удовольствием подпевал и вновь наращивал силу. За много месяцев организм потерял форму, и эти прогулки заставляли сердце биться быстрее. Смеясь, я продолжал идти – пока этого было достаточно.
Не пренебрегал я и мускулатурой. Вскоре я добавил упражнения с маленькими килограммовыми гантельками, которые обычно используют в центрах для престарелых. Это, правда, не впечатлило мою четырехлетнюю племянницу Анну-Марию – она забрала гантели у меня из рук и показала, что тоже так может. Племянница подражала мне и в другом: вслед за мной она начала носить шапки (под ними я пытался скрыть лысину, а потом – клоки отрастающих волос). Мою душу грело осознание, что у меня появился маленький поклонник, который не критикует меня, смотрит на меня снизу вверх и следует моему примеру. Хотя я уже не был тем Зверем, что раньше.
Однако Зверь по-прежнему жил в моей душе. Воспоминания о занятиях американским футболом – о том, как я терпел боль, шел вперед и обретал силу благодаря труду, – помогали мне не останавливаться на достигнутом. Например, я помнил, как однажды опоздал на тренировку и в наказание мне пришлось быстро кататься по ледяному полю при минусовой температуре до тех пор, пока меня не начало тошнить, – точнее, пока всех не начало тошнить. Тогда мне это ужасно не понравилось, но теперь я размышлял: где я был бы сейчас, если бы прежде мне не приходилось раз за разом преодолевать мучительные трудности в безопасном пространстве игровой площадки и спортзала? Я как будто положил этот опыт на банковский счет и сегодня получал с него дивиденды, восстанавливая свою жизнь практически с нуля. Постепенно я увеличивал нагрузку и каждую неделю фотографировался, чтобы задокументировать преобразования. Я все меньше походил на изможденную беременную женщину и все больше приобретал звероподобные черты.
