Амалия-Елизавета не была дальновидной женщиной государственного ума. У нее не было никаких прав, даже самых призрачных, претендовать на то, что в своих замыслах и действиях она исходила из заботы о целостности Германии. У нее были здравые принципы, однако ее не слишком терзали угрызения совести. Что касается Гессен-Касселя и ее сына, то здесь она действовала проницательно, последовательно и осмотрительно. Император уговаривал ее заключить мир, и она подписала перемирие, но ее взгляд был прикован к Ришелье, а не к Фердинанду НЕ Эта нехитрая уловка сработала. Испугавшись ее перехода к противнику, кардинал, который не мог позволить себе лишиться ее субсидий, армии или владений, поторопился предложить ей даже еще более выгодные условия, чем те, которыми пользовался ее муж. Быстро друг за другом она подписала договоры о независимом альянсе с королем Франции и герцогом Брауншвейг-Люнебургским и затем жестко порвала с Фердинандом III. В небольшом кругу ее гессенской политики император сослужил свою службу, и она отбросила его за ненадобностью.
Неудача с Амалией-Елизаветой не удержала Фердинанда III от дальнейших попыток рассорить союзников. Призыв к Георгу Брауншвейг-Люнебургскому был встречен с презрением, но император все еще надеялся внести раздор между Оксеншерной и Ришелье. На протяжении 1639 и 1640 годов его посланники вели переговоры о мире в Гамбурге. Предложив шведскому правительству Штральзунд и Рюген, Фердинанд очень близко подошел к достижению своей цели, поскольку срок действия их договора с французами снова истекал, и в Стокгольме были сильны настроения, что Ришелье не оправдал возложенных на него надежд. Шведские дипломаты потребовали прямого вторжения французской армии в Центральную Германию, посетовав на то, что такие союзники, которые заботятся только о Рейне и предоставляют им одним защищать Эльбу и вести наступление на австрийские наследственные земли, никуда не годятся. Ришелье сумел их образумить, полностью прекратив поставки, и, доказав тем самым их слабость и неспособность без него даже заключить мир, возобновил прежний союз.
Если Фердинанд III не сумел разобщить союзников, лучшим вариантом для него было избавиться от обязательств перед испанцами, поскольку только они и были причиной враждебности Франции. К этому же склонял Фердинанда III Траутмансдорф, его самый доверенный советник, но сначала ему пришлось бы побороть личные предрассудки и естественную привязанность, слишком сильную, чтобы сбросить ее со счетов. Испанскую партию поддерживали и императрица, обожаемая и обожающая жена, и любимый брат Леопольд с его честолюбием.
Уступив настояниям этой партии, Фердинанд III согласился назначить Леопольда главнокомандующим. Назначение было неудачным, поскольку эрцгерцог не годился в полководцы. Он плохо разбирался в людях и совершенно не обладал интуицией. Едва прибыв в штаб, он тут же попал под влияние плаксивого во хмелю Галласа. Командующего сильно корили за плохое состояние войск и невоздержанность. Эрцгерцог, однако, доложил в Вену, что виноваты подчиненные ему командиры и будто бы Галлае как раз и стал спиваться из-за их жестоких придирок. Подобная наивность не делает чести Леопольду, и неудивительно, что эрцгерцог терпел поражение каждый раз, как вступал в бой. Будучи все же не вовсе глупым и весьма добродушным человеком, он отличался неисправимым самодовольством; и когда из-за разочарований его самоуверенность пошатнулась, он внезапно озлобился и стал мстительным. Злополучный Леопольд, воображавший себя более компетентным для роли императора, нежели его брат, выказал себя совсем уж никудышным военачальником.
Обстоятельства определенно сложились непростые, ибо с обеих сторон всякое теоретическое планирование стало бессмысленным. Обеспечение продовольствием в голодающей стране стало главной заботой участников войны. Передвижения войск уже не могли руководствоваться исключительно стратегическими соображениями. Многочисленные воинские контингенты и той и другой стороны овладевали каким-либо районом и оставались в нем от посева до сбора урожая и даже сами сеяли и убирали хлеб, поскольку крестьян в стране осталось слишком мало, чтобы возделывать для них землю и продавать какие-либо излишки.
Сокращение испанских субсидий не позволяло регулярно платить имперской армии, интендантская служба управлялась просто чудовищным образом, и ни Галлае, ни эрцгерцог не обладали никакими организаторскими способностями. «Мы все равно что сами искали себе пропитание, другой-то платы нам не давали», – писал один из наемников. Централизованное управление ослабло у всех участников конфликта, и офицеры водили свои роты в дальние набеги добывать еду. Командир, умеющий организовать успешный рейд, мог сделаться Валленштейном в миниатюре и до бесконечности игнорировать начальство. Переходам солдат из одного полка в другой всегда было трудно помешать, а теперь они стали перебегать из роты в роту всякий раз, когда им казалось, что там больше грабят и лучше кормят, даже не интересуясь, на чьей стороне ее командир. «Я бродил с места на место… не зная куда и за кем», – без раскаяния признавался английский наемник Пойнц. Шайки оборванных солдат рыскали по всей Германии, не заботясь о том, за что воюют, не зная никаких стратегических планов, и волновало их одно – как-нибудь прокормиться и не попасть в серьезную переделку. Они дрались только с конкурентами за еду, независимо от их принадлежности к воюющим.
Этим феноменом и объясняются беспорядочные кампании последнего десятилетия войны. Боевые действия были некоординированными и хаотичными, так как штабные офицеры не имели возможности легко и целенаправленно перемещать войска. Основной фронт войны между шведами, имперцами и саксонцами проходил по Эльбе, вдаваясь в земли Габсбургов, войны между французами, имперцами и баварцами – по Верхнему Рейну и Шварцвальду. Однако эпизодические боестолкновения, вспыхивавшие то тут, то там, оттягивали силы у центральной наступательной операции и бесконечно задерживали ее завершение. Несмотря на все тяготы солдатской доли, только она давала средства к существованию значительной части народа, и с ростом количества солдат относительно гражданского населения особо остро встала проблема роспуска этих огромных людских масс после наступления мира.
Пока армии, словно ползучие паразиты, пожирали империю, Фердинанд III подготавливал мир. На собрании курфюрстов в Нюрнберге в начале 1640 года он даже пообещал изменить условия Пражского мира, если таким образом сможет убедить правителей Гессен-Касселя и Брауншвейг-Люнебурга и курфюрста Пфальцского сложить оружие. Оказалось, что курфюрсты разделяют его мнение; даже Максимилиан неохотно признал, что подумает о том, чтобы вернуть часть земель, захваченных им в Пфальце. С согласия всех курфюрстов император решил созвать рейхстаг еще до конца года.
Фердинанд III открыл рейхстаг в Регенсбурге 13 сентября 1640 года и закрыл 10 октября 1641 года. За это время его правление подошло к поворотному моменту, когда недолгая, но явно восходящая линия его удачи достигла апогея и затем резко покатилась вниз.
До января 1641 года все шло хорошо. Первые призывы императора к миру и взаимопониманию были услышаны: 9 октября рейхстаг согласился выдать охранные грамоты послам Гессен-Касселя и Брауншвейг-Люнебурга; 4 ноября делегаты разрешили Фердинанду III расквартировать войска в городе и окрестностях ввиду наступления шведов – в предыдущие 50 лет подобная просьба была бы с негодованием отвергнута как попытка запугать собравшихся; 21 декабря присутствующие одобрили нынешнюю численность и финансирование имперской армии; 30-го числа договорились объявить амнистию по всей империи, обсудить вопрос удовлетворения шведов и рассмотреть условия общего мирного урегулирования на основе Пражского мира. К январю они даже успели предложить охранную грамоту Елизавете Чешской и ее дочерям, если бы те предъявили права на пенсию и приданое, приличествующие вдове и детям германского князя. Не было и речи об охранных грамотах для ее сыновей – курфюрста Пфальцского и его братьев, и это было понятно, ведь один из них служил в голландской армии, другой – в шведской, третий находился в Париже, а четвертый уже больше двух лет просидел в плену у императора и при всяком удобном случае допекал своих тюремщиков разговорами о справедливости отцовских притязаний.
